Я знал, о чем она говорит; но этот отпечаток — тень, лежащая на Авиталь, — был не предчувствием ранней смерти, медленным и часто невидимым умиранием обреченного, а скорее — светом непричастности, прозрачной радости небытия. «Ее коснулись руки Лилит», — хотел сказать я, но вовремя остановился; подобные объяснения показались мне ненужными.
— Я не знаю, почему это так, — добавила она, откидываясь на спинку стула, выпрямляясь и растворяя свои призрачные контуры в густой темноте комнаты, — я не могу определить то безымянное, что вижу в ней. Мне кажется это свет без имени; но я знаю, что это не свет ночи.
«Это свет ночи», — почти возразил я, но снова остановился. Она и ее трогательная любовь к Авиталь вызвали у меня неуместный приступ нежности. Будучи бездомным духом ночи, она могла лишь оживить чары Лилит, приблизить то, что мне и так казалось неизбежным, несмотря на обещание Лилит, поскольку, как и мы все, она была не властна над своей волей, звучащей в прошлом. Любовь бродячей ночной души могла принести Авиталь только смерть; но я знал, что не смогу прогнать ее.
4
Я сказал Межерицким, что не заметил ничего необычного и, на мой взгляд, никаких причин для беспокойства нет; и все же, вспомнив на следующее утро девушку, которую я встретил в комнате Авиталь, я неожиданно понял, что мне хочется что-нибудь для нее сделать. К тому же имя ибн Якзан показалось мне странным — почти знакомым. Я позвонил в университет и попросил Володю Лифшица, работавшего тогда в Институте Еврейского Искусства и занимавшегося, среди прочего, иллюстрациями к средневековым рукописям, найти что-нибудь, относящееся к семье ибн Якзан. Я не очень верил в то, что ему удастся это сделать; но, как это ни странно, через несколько дней Лифшиц перезвонил мне и сказал, что нашел небольшую рукопись, относящуюся, как ему показалось, к концу одиннадцатого века и обнаружившуюся где-то в подземных архивах их института в здании Терра Санта на Французской площади. Рукопись приписывалась некоему Яакову ибн Якзану. Еще через пару часов я уже держал ее в руках.
«Я, Яаков ибн Якзан, — начиналась рукопись, — родился в городе Кордове 19 сивана 4815 года. В Кордове я был ребенком, и был счастлив, и был несчастен. В Кордове я был влюблен; в Кордове я впервые услышал о реке Самбатион. Еще в детстве я прочитал об этой реке, за которой живут те десять колен, которым досталась лучшая, чем нам, участь, — о реке, чья вода подчинена ее духу, которая останавливает на шаббат[26] течение своих мутных вод и по чьему замиранию жители окрестных берегов узнают о наступлении шаббата. Я часто думал о ней и пытался представить себе ее высокие берега, ее бурные воды, ее красные закаты. В юности я читал про нее в Берешит Раба и Бамидбар Раба[27], но нигде, ни в одной из книг, которые я читал и которые учил наизусть, не было сказано, как найти дорогу, ведущую к ней. Но однажды мой друг, которому я рассказал о реке Самбатион, принес мне записки Эльдада а-Дани[28] — знаменитого путешественника, который, как говорят, прошел всю Поднебесную. Он писал, что стоял на высоких берегах Самбатиона и слышал его великую субботнюю тишину. Но во все остальные дни, писал а-Дани, воды реки Самбатион покрыты серой пеной, ее волны разбиваются о скалы, а берега защищены водоворотами, и через нее нет ни мостов, ни переправ и нет пути, но за ней живут десять колен, но за ней находится наша родина.
„за ней находится наша родина, повторил я вслед за Эльдадом а-Дани и стал учить языки язычников…“, поскольку прочитал у него, что и римляне знали дорогу к берегам Самбатиона. Иосиф Матитьягу, да будет забыто его имя, писал, что она протекает на границе стран Аркея и Рафанея и что Тит спускался к ее водам (что, конечно же, ложь). Плиний в своей „Естественной истории“ описал ее и указал, что кратчайший путь к ее водам ведет через Габбу в стране Хавилла, к югу от Куша и что великий Александр стоял на ее берегу, но не смог перейти ее. То, что могли найти язычники, сказал я себе, смогу найти и я. Я читал книги и расспрашивал путешественников, но все они были лгунами; я чертил и рвал карты, блуждал среди вымышленных стран, которые граничили друг с другом; а потом — потом я ушел из Кордовы, ушел искать Самбатион и был во многих городах Европы, Африки и Азии. В некоторых из них я жил. Я жил в городах Европы, Африки и Азии, но искал нашу родину, которая находится по ту сторону реки Самбатион.
в Толедо я был солдатом и воевал за нашу свободу, за наш дом; мы сражались против христиан — толп варваров, жестоких, лицемерных и кровожадных, шедших с севера; они жгли наши города, грабили и убивали. Наши командиры призывали нас быть смелыми, но сами они были столь слабы и трусливы, что старались унизить нас; и при встрече с придворными их взгляд становился взглядом шакалов; свои трофеи и свои деньги они возили за собой; они были из тех, кто всегда думает о будущем. Но воевали мы плохо, хотя иногда, неожиданно для самих себя, тоже побеждали; и тогда, — тогда мы отдыхали у костра, а наши командиры считали свою добычу; а потом нам говорили, что теперь земля лежит перед нами, но в их словах не было веры. Я помню одну из наших побед незадолго до Рамадана, — помню, как получили приказ четвертовать их полководца, и он катался по земле, по звериному выл, и нашим солдатам пришлось разбить его суставы и волоком тащить его к месту казни, а потом мы вошли в их города и жгли, грабили и убивали.
в Александрии я, как и положено, стал поэтом; терпкий воздух Александрии, ее рынки и переулки, ее бесчисленные муэдзины и продажные женщины наполняли кровь забвением, и забвение становилось сладостью звука. Я научился собирать слова в звучные строки и выучил имена тех, кто занимался этим до меня; я сблизился с поэтами, и они говорили мне, что принадлежат к высшему миру, и я стал говорить то же самое о себе; я научился читать стихи вслух, и мое имя стало известно на улицах города. Вслед за славой у меня появились богатые покровители, я славил их мудрость и щедрость, и на пиршествах во дворцах меня подавали между мясом и сладостями. А еще я славил свободу и, в особенности, свободу поэта, и это значило, что я много ходил по кабакам и притонам, площадям и дворцам, много лгал себе и другим. Для услаждения Образованных и Знающих-Толк-в-Прекрасном я сочинял стихи о том, что совсем недавно вызывало во мне лишь отвращение, — их злоба, их жестокость, их ложь, всевластие их денег; я возвеличивал дарующих золото, и они щедро платили мне за это. Моя слава принесла мне деньги, а деньги приносили любовь, но я стал отвратителен сам себе.
в Ливане я выбрал благородную бедность, — бедность непричастности — и стал странствующим нищим, и каждый, у кого были сандалии, с презрением смотрел на меня, и многие оскорбляли, унижали меня и плевали в меня; и предо мной, как перед прокаженным, закрывались двери; толпы воющих звероподобных детей бегали вслед за мной и кидали в меня камнями. Нищета не принесла мне счастья, но она не принесла мне и свободы. Я слишком часто думал о своей бездомности, о том, где бы найти какую-нибудь еду, и о том, что спать в дырявом плаще очень холодно. И на мокрой земле Азии я часто вспоминал александрийские постели; из-за болей в желудке у меня путались мысли, воспоминания о холоде зимы пугали меня еще весной, и зависть стала просыпаться во мне при взгляде на дома и дворцы, а высокомерные взгляды городских холопов причиняли мне боль. Но из одной книги, которую я очень любил, я знал, что я должен перебороть все это в себе, чтобы стать свободным, и часто повторял ее слова. Однажды, ночуя как-то зимой в сарае на задворках дворца, куда меня пустили сердобольные слуги, я узнал, что автор моей книги будет завтра во дворце, и, тайно прокравшись во двор, я смог увидеть его; он был стар и напыщен, дорого, хотя и безвкусно наряжен, и лицо его было покрыто толстым слоем косметики; он шел на пиршество избранных, где должен был читать свою книгу о бедности и свободе между мясом и пряностями.
в Дамаске я стал учеником йешивы[29]; снова, как когда-то, я проводил время среди книг, среди их блеклых страниц, противоречивых рассказов, долгих споров и туманных обещаний — обещаний, которые никогда не сбывались. Иногда я ходил смотреть на детей, на их вечный шум и случайные драки; я смотрел, как они учили, учили то, чего не понимали, путались, забывали, их били и заставляли учить снова; но, как и они, я учился от зари до зари. Я пытался согласовывать свою волю с Его волей, и это было ужасно, мучительно трудно; а потом, удивившись, мой учитель сказал мне, что это и не нужно, поскольку важен поступок, а не стоящая за ним иллюзорная воля, рассеивающаяся среди вещей. Впрочем, его воля была рассеяна среди тех многих вещей, в которые была погружена его жизнь. С этого дня я стал чувствовать странный привкус: в нашей еде, в вине, в затхлом воздухе нашей жизни; это был привкус терпкой застоявшейся лжи; впрочем, говорил я себе, возможно мои чувства обманывают меня, и даже если это не так, за этой ложью стоит вера, дающая нам шанс. Но потом я понял, что наши учителя лгали только нам, многие из них уже давно не лгали себе; они были искренни сами с собою, и это лишало их ложь последней надежды; я ушел и оттуда.
