Я был поражен той переменой, которая случилась с Шаровым, переступившим порог сарая, в котором были животные. Лицо вновь назначенного директора заиграло самым натуральным счастьем. Он был в своей стихии. Все живое притихло, будто учуяло в пришельце хозяина.
Природность Шарова таила в себе самый высокий экологический смысл. Наблюдая за Шаровым, я даже внес существенные поправки в проект школы будущего: каждый ребенок должен вырастить одного кролика, на что Шаров заметил:
— И утенка, и цыпленка, и теленка, и поросенка. Я предложил Шарову заглянуть в мой проект, Константин Захарович усмехнулся:
— Ох, ненавижу эти чертовы бумажки. Пойдем лучше на конюшню.
Посещение конюшни, к которой допускались самые близкие, было таинством. Глядя на лошадей, Шаров преображался.
— Ну как Васька? — спрашивал он у Злыдня, который был назначен по совместительству конюхом.
— Лучше, — ответил Злыдень.
— А ну подыми ему ногу! Злыдень приподнял конское копыто.
— Немедленно вызовите ветеринара, — сказал Шаров.
После осмотра Васьки мы подошли к рыжей кобыле Майке. Шаров погладил Майку, в зубы заглянул, глаза пальцами расширил, отчего голубое конское яблоко, измереженное красной сеткой узловатых прожилок, едва из орбиты не вылетело.
— Нет, Каменюка, так не годится, — сказал Шаров. — Хиба руки у вас поотсыхалы, чи шо, говорил же — закапывать надо глаз, она же ослепнет, видишь, гноиться почав.
Каменюка вытянулся:
— Та закапувалы ж, Константин Захарович. Гришка, скажи — закапувалы сьогодни?
— Та хто там закапувал, в гору николы глянуть було, — ответил Гришка, нанизывая солому на вилы с выбитым одним зубом.
— Ну шо я тоби говорю? — набросился Шаров на Каменюку. — Не, так, хлопцы, дело не пойдет!
— Та я ж им казав! — оправдывался Каменюка.
— Казав, казав! — перекривился Шаров. — Черт знает что, а не люди! Худоба погибает на их глазах, а они только и знают горилку хлестать!
— Та нихто нэ пыв, — оправдывался Каменюка.
Я теперь только, четверть века спустя, понял, для чего нас, его первых помощников по педагогической части, Шаров на конюшню таскал. На наших глазах он лаялся, давал волю своим могучим природным силам, которые в сарайной тишине выскакивали в конюшне, хлестали по щекам Каменюкиным, по щекам Злыдня и рикошетом по нашим щекам траекторию совершали. Короткая шея Шарова утопала в плечах, руки места себе не находили, спичка не зажигалась, и мы торопились поднести огонек, и его глаза искали у нас сочувствия, его, Шарова, бельма сверлили наши души, будто вывинчивая из нас ответы: «Конечно же мы с вами, Константин Захарович!» Мы уходили от взгляда Каменюки, лучше в гнилые доски смотреть, чем в заискивающие зрачки Каменюки, в которых отражался страх, смешанный с выцветшей зеленью его шерстяной гимнастерки. А Шаров не унимался, он здесь, в конюшне, орал благим матом, заводил себя тем самым, и от этого гнев его перерастал пределы всяческие. Шарову нужна была сцена, нужна была рабочая аудитория, где он прокручивал свое административное начало, точно репетировал с нами эталоны будущих своих действий. Потом он вышвыривался из конюшни, а его покатая спина и нас вытягивала из прохладной черноты. Не успевая за Шаровым, выбегал Каменюка, приговаривая:
— Да усе зробимо, Константин Захарович.
Не слушал его Шаров.
И Волков бежал за Шаровым. Бежал молча, но брови его в недовольстве были насуплены. И я вслед за Волковым выходил на яркое солнце. И мы несли в себе заряд очумелости, полученный там, в конюшне. И напуганности некоторый заряд. И подобострастия заряд несли. А Шаров к нам совершенно ласково, будто для контраста, чтобы с другого боку по Каменюке трахнуть.
— А ну глянь, шо там блестит? — Это он Волкову.
— Где, Константин Захарович?
— Да вон, левее смотри!
— Так это кусок бутылки, Константин Захарович.
— От черт, а я думаю, шо там блестить, аж глаз рижэ.
— Кусок стекла, Константин Захарович.
— От черт, яко блестить, а ну, вытягни стекло. Неужели стекло?
Волков перебрасывает свое легкое тело за канаву, выковыривает стекло, подает Шарову. Шаров смеется:
— От черт! А я думал, шо там блестит…
— То воно так от сонця, — вставляет Каменюка и тоже смеется. — А ну, дайте глянуть.
Шаров отдает кусок стекла и уже ко мне:
— А где Сашко?
— Сейчас позову, Константин Захарович.
— Александр Иванович! Надо шифер завезти!
— Добре!
— А огирки привиз?
— Привиз!
— А бочку с перцем?
— И бочку с перцем!
Музыкальная душа Волкова не выдержала напряжения, расхохоталась:
— А бочка с перцем зачем?
— У Каменюки спроси!
— Ох, вы ж и насмехаться любите, — тянет Каменюка, в общем-то довольный этим перцовым поворотом.
Из бурьяна, метрах в ста, между тем выплывало бревно неошкуренное, но в торце свежесрубленное. За бревном показалась и голова Ивана Давыдовича.
— А ну крикни ему! — обратился Шаров к Каменюке.
— Не почуе, далеко сильно, — ответил Каменюка.
— А ну сбигай, гукны! — обратился Шаров к Александру Ивановичу.
Александр Иванович пошел в сторону бревна, плывущего в бурьянах.
— Та быстрее, — крикнул недовольно Шаров.
— Добре, — сказал Сашко, ускоряя шаг. Бревно между тем развернулось в бурьяне и тараном поплыло в нашу сторону.
— Хто ж таки дэрэва дозволил вырубать? — набросился Шаров на Ивана Давыдовича.
— У мэнэ докумэнт е, — ответил бревноносец.
— А ну замирь хлыстину, — обратился Шаров к Каменюке.
— Та тут и так видно — шисть метрив, — сказал Каменюка.
— Пиши акт, — приказал Шаров. — Пиши в двух экземплярах. Пиши акт о хищении.
— Константин Захарович! — взмолился Иван Давыдович. — Вы шо?
— А ничего, як вы, так и я. — И Шаров к нам повернулся: — Нет, вы подумайте! Я спрашиваю: кто жестянщик и кровельщик на селе? Все говорят: Довгополый. Кто плотник? Довгополый! Я к нему: помоги крышу починить, а вин: попэрэк болыть! А бревна государственные таскать, так попэрэк не болыть?!
— Так докумэнт е, — оправдывался Довгополый.
— Давай документ, я завтра найду и того, кто документ выдавал.
— Ну починю я вам ту крышу, — оправдывался Довгополый.
— Вот тогда и бревно получишь, — отвечает Шаров. — А вы, товарищ Каменюка, оприходуйте пока бревно!
Впервые тогда на территории Нового Света прозвучало это великое слово «оприходовать». В общем-то известное слово, но в устах Шарова имевшее особый и притом таинственный смысл. Бревно вроде бы и оприходовалось, но это вовсе не означало, что оно определяло свою государственную принадлежность. Напротив, оприходованность предполагала и некоторую творческую вольность, не обремененную всякими бухгалтерскими канонами и предрассудками. Шаровское диалектическое толкование сложной категории «оприходовать» никак не укладывалось в прямолинейном интендантском мышлении Каменюки. Поэтому он и спросил:
— А як?
— Запиши пока в свой талмуд.
Каменюка сделал отметину: «Довгополый — бревно, 6 м».
Довгополый потоптался на месте, потом потёпал к воротам. Он шел согнувшись, точно пронзенный стрелой, отравленной этим отвратительным для него словечком «оприходовать», да и непривычно было как-то глядеть на великана Довгополого, идущего в такой облегченности.
— А ну, веди нас в подвал, глянем на огирки! — обратился Шаров к Каменюке.
Сашко долго искал ключ, жменями вынимал скомканные накладные из кармана, снова запихивал их в карман, пока не нашел ключ.
— Не, так документацию содержать нельзя, — сказал Шаров.
— Та хай ей черт, — ответил Сашко. — Бумажок столько сроду у меня не было.
— А я казав йому, — вставил Каменюка, — нельзя так документацию содержать.
— Ох и зануда ты, Каменюка, — распахнулась Шарова душа.
— Така нудота, — добавил Сашко.
— Ну ладно, — сказал Шаров, держась за верх подвального входа. — Шо нэма света? А ну, гукнить Злыдня.
Явился человек в ватнике.
— Ну, шо там с твоей жесткой?
— Все подготовлено. Давайте команду.
— А проводка тут есть?
— Всэ зробыв.
Действительно, зажглась в подвале лампочка. Шаров сосчитал бочки: одиннадцать.
— А яка с перцем?
— Ось! — сказал Сашко.
— А ну, поддень чем-нибудь.
Злыдень ловко вышиб крышку бочки, откуда пахнуло свежестью засоленного перца.
— А ну, сбигай, Петро, — это Каменюке сказал Шаров.
Каменюка принес бутылку нераспечатанную. Злыдень зачерпнул алюминиевой миской из бочки и за хвостики несколько перчин сверху в мутноватый рассол кинул.
— Ось оцей берить, — сказал Злыдень Шарову. — Надо, щоб цилый вин був.
— Знаю, — сказал Шаров. — А чесночок е?
