— Нет, — ответил мужчина очень спокойно. — Он погребен в крипте Палермского собора. У него красивая гробница. Удивительно красивая. Там на меня снизошло откровение, мне было тогда тридцать пять лет. Я разглядывал эту гробницу, стоящую среди десятков других, не представляющих интереса, и взгляд мой привлекли украшавшие ее рельефы. В каждом ее углу вырезаны лица, а на крышке врата. Их створки украшают две бычьи головы. Но самым удивительным было другое… Эти самые врата оказались приоткрытыми. Я был потрясен. Покойник словно открывал нам дорогу в потусторонний мир. Я бросился изучать сочинения Варфоломея Антиохийского, и именно он раскрыл мне глаза: мир живых и мир мертвых сообщаются… Вот тогда на меня снизошло откровение. Все последующие годы я изучал этот вопрос. Анализировал тексты. Прочел все, что касалось Орфея и Тесея. Александра Великого и Улисса… Я работал не покладая рук… Обшарил все закоулки в библиотеках Палермо и Бари, отыскал книги, которые не открывались в течение столетий. Все, что только можно. Ничего не пропустил. Объездил всю Италию: Неаполь, Палермо, Лечче, Матеру. Исписал сотни страниц. Только никто их не прочел. Меня сочли за сумасшедшего. Всюду, где я бывал, на меня смотрели одинаково — с легкой насмешкой и смущением. Ректор университета в Лечче даже вызвал меня к себе в кабинет и заявил, что моя работа антинаучна во всех отношениях и он сделает все возможное, чтобы положить конец моей преподавательской деятельности. Для всех окружающих я всегда оставался фантазером. Это было задолго до того, как меня застукали в саду возле порта, так сказать, со спущенными штанами, в обществе восхитительного пятнадцатилетнего отрока. Но это не так уж важно. Я не отступился. Я помню все, что прочел. Я ничего не выдумал.
— И что же? — раздраженно прервал Маттео.
Professore[7] ответил не сразу. Он не хотел, чтобы его подгоняли, и не обратил никакого внимания на дурное настроение одного из присутствующих.
— Знаете ли вы, — продолжал он, — что Фридрих II объявил смерти войну? Нет? Меня это не удивляет. Об этом не знает никто. Он спустился в потусторонний мир со своей армией. Проник туда через аббатство Калена, в Каньяно, летней ночью 1221 года, у него было тридцать тысяч воинов. Спуск занял пять часов. Уж я-то знаю. Я об этом прочел. Пять долгих часов его солдаты исчезали за мощными крепостными стенами аббатства, и ни один не отступил. Император вступил в жестокий бой. Он хотел убить смерть. Потом, уже гораздо позже, он построил для себя Кастель дель Монте. Восьмиугольный замок, возвышающийся над морем. Кастель дель Монте — это его могила на веки вечные. Он сделал замок неприступным. И смерть не нашла его. Так и не смогла заполучить. Говорят, что летними ночами он иногда вместе со своими воинами в полном вооружении погружается в воду, посреди бухты Пескичи или в открытом море, у побережья Трапани. Он продолжает бороться.
Все выслушали его рассказ, очарованные, как дети.
— Никогда не слышала ничего подобного, — прошептала Грейс.
— Поэтому его и отлучили от церкви, — продолжал профессор. — В 1245 году. Папа Иннокентий IV принял такое решение, чтобы выставить его перед людьми пустым мечтателем.
— А вы, — спросил Маттео, — вы знаете про смерть то, чего никто не знает?
Он спросил его по-детски, в надежде узнать что-то, что облегчит, возможно, его страдания.
— Я знаю, что смерть разъедает наши сердца, — ответил профессор, глядя Маттео прямо в глаза. — Это точно. Я знаю, что она залезает к нам внутрь и постоянно разрастается всю нашу жизнь.
Маттео показалось, что профессор говорит о нем. Он тряхнул головой, как измученный конь, и сказал:
— Вы правы.
Все вернулось на круги своя. Усталость. Тяжесть утраты. Как же он хотел избавиться от всего этого, хоть ненадолго, сбросить этот давящий на плечи панцирь. И тут он заговорил. Внезапно, неожиданно для себя самого. Не поднимая глаз. Те трое, что были с ним в баре, замолкли, и никто его не прерывал. Он говорил, чтобы исторгнуть из себя раскаленную лаву, сжигающую ему душу.
— Сегодня я должен был убить человека. Тото Кулаччо. Я держал его на мушке. Он был там, под дулом моего пистолета, но я опустил руку. Почему, не знаю. А ведь это он убил моего сына. Шестилетнего мальчика, который умер у меня на руках, а я и слова не успел сказать. Когда я думаю о сыне, об его оборвавшейся жизни, о своей жизни, которая отныне потеряла всякий смысл, я совсем ничего не понимаю. Мир невелик, и я окружен со всех сторон. Он все сделал правильно, ваш Фридрих II. И плевать на отлучение. Что оно ему? Ему нечего бояться. Ни неба. Ни папы. Знаете почему? Потому что небо — это пустота, а на земле — сплошной бедлам. Я-то надеялся, что убийцы понесут наказание, а невинные попадут в рай. Да, я надеялся. Всей душой. Но люди крушат все на своем пути и ничего не боятся. Так уж устроен мир. И что нам остается? — Он повернулся к Гарибальдо и Грациелле, словно желая узнать их мнение, но никто ему не ответил. — Нам остается только одно. Наше мужество или наша трусость. И ничего другого.
Потом, уже не дожидаясь, что ему ответят, он резко встал, сожалея о том, что излил душу, кивнул, прощаясь, и вышел.
VIII
Джулиана уходит
(сентябрь 1980)
Когда Маттео добрался до дома, он знал, что Джулиана ждет его, несмотря на поздний час. Он вошел в квартиру. Как он и предполагал, Джулиана сидела в гостиной за столом. Эта ночь оказалась для нее очень долгой, время словно застыло на месте. Она гадала, что происходит. Пробовала представить себе сцену убийства, мгновение, когда Маттео стреляет. Потом она забеспокоилась. Маттео все не возвращался. Неужели с ним что-то случилось? Ей оставалось только ждать. Ждать рассвета. Ждать, когда вернется муж или что-то наконец произойдет — зазвонит телефон или полиция постучит к ней в дверь. В конце концов она смирилась и села за стол, твердо решив, что больше не двинется с места, пока что-нибудь не случится.
Услышав, как в замке поворачивается ключ, она улыбнулась, но не сделала ни единого движения. Ей не терпелось увидеть его, выслушать его рассказ, обнять его и перевязать ему раны, ликуя, что убийца получил по заслугам. Но, едва взглянув на него, она сразу побледнела. Вот он перед ней, но на рубашке нет следов крови. По его смущенному виду она сразу поняла, что ничего не произошло, но не удержалась и спросила.
— Ну что?
— Ничего, — ответил Маттео, опуская глаза.
В комнате повисло тягостное молчание. Он знал, о чем она думает. Что это не ответ. Что не этого она ждала от него. Что ей нечего делать с мужчиной, который способен лишь исчезнуть надолго, а потом вернуться с усталым и виноватым видом. Нет, с этим она смириться не могла.
Она молчала, стиснув зубы. Чем дальше, тем ужаснее чувствовал себя Маттео. И он решил отвлечь ее, чтобы она перестала смотреть на него глазами, в которых был один лишь упрек, и брякнул первое, что пришло в голову.
— А ты знала, что Фридриха II отлучили от церкви? — спросил он как-то по-детски.
Она застыла в полном изумлении. Теперь в ее глазах не было ни гнева, ни боли. Просто в этот момент она вдруг отчетливо поняла, что муж стал ей чужим, что они бесконечно далеки друг от друга. Она все же ответила на его вопрос, невольно. «Нет». Она этого не знала. Ей и в голову никогда не приходило, что они будут когда-нибудь это обсуждать. Скорей всего, она вообще ничего не желала знать ни о Фридрихе II, ни о папе, потому что в эту тошнотворную скорбную ночь ее волновало лишь одно: будет ли когда-нибудь наказан тот, кто отнял у нее сына, сможет ли ее муж однажды вернуться домой чуть бледнее, чем обычно, еще не отдышавшись после долгой погони по кривым переулкам, в рубашке, запачканной кровью убийцы. Только этим она и жила. Маттео понял это в то мгновение, когда она сказала «нет». Он понял, что ничего не сможет рассказать ей о том, что было сегодня ночью, о том как они вчетвером сидели в баре, о странной беседе, участником которой он оказался, хотя, о чем была эта беседа, он объяснить бы, наверно, не смог. Но на самом деле там, в баре, он почувствовал себя почти счастливым, ну, по крайней мере отдохнул душой, к чему безуспешно стремился все последнее время, наполненное скорбью и страданием. Ему там и правда было хорошо, он успокоился, отвлекся. Он хотел бы рассказать об этом Джулиане, но не стал этого делать. Она бы только рассмеялась. Или дала ему пощечину.
Внезапно Джулиана встала. И стала ходить из комнаты в комнату, не торопясь, равнодушно, с холодным и отрешенным видом. Но в каждом ее движении сквозила твердая решимость.
— Джулиана, — тихо позвал он. Его испугало выражение ее лица.
Она остановилась в дверях.
— Я бы выстирала твою рубашку, — сказала она. — И вода в ванной стала бы красной от крови, а я опустила бы в нее свои руки. Но ты ничего не сделал, Маттео.
