Форсункин лишил его возможности совершить поступок, говорить: я смог, я прошел поворот, поднялся над собой. Прихватить шапку мог любой чуткий пешеход. Что упало — то пропало. Зря я, что ли, горбатился всю сознательную трудовую жизнь, сказал бы он себе, имею право.
Битва в пути откладывалась. Какое разочарование!
Крылов протянул руку, достал из рукава шапку и перевязал тесемки по-своему, плоско. От шапки едко пахло фруктовым шампунем. Он еще и голову моет! Надо будет заменить подкладку.
— У нас какая рыба? — говорил Казаков — Утомительная, у нас и за хорошую уху надо примерзнуть. Вот у остяков в Иванкине — рыба, в Нарыме — рыба. На Чулыме вставай на песок где придется — и нанизывай щук, хотя бы.
— У вас еще озера есть, вполне подходящие, — сказал Крылов.
— Это караси-то? — пренебрежительно сказал Казаков — Позор на мой лысый череп.
— Карась — рыба умная, — сказал Крылов, — никогда не вымечет всю икру сразу. Мечет ровно столько, сколько прокормит данный водоем. Остальное в загашнике держит. Задохнулись мальки, подъела щука — подметнет еще, до нормы.
— А мне-то с его ума какая сласть, — сказал Казаков, — если он костлявый?
Такси заезжало в крыловский двор.
— Остановись! — приказал Крылов — Посмотрим.
Под утренней метелью у подъезда играла в снежки и радовалась жизни большая компания. Догуливала. Крылов пересчитал людей: тринадцать человек, чертова дюжина. На скамейке, рядом с песочницей, стояло несколько бутылок, стаканчики, какая-то закуска.
Крылов приспустил стекло. Строевы, Ложниковы, Бронниковы, Стахановы, Неелов с той девушкой, Люба, Маша и… тот юный юрист с Любиной работы!
Подавали «на стремя», вернее, уже поддавали «на стремя». Нееловская девушка наблюдала за Смородиной отстраненно, перебирая озябшими ногами, а Неелов вальсировал с Дусей Стахановой, бросая на девушку выразительные взгляды. Его швыряло из стороны в сторону, Дуся хихикала, а девушка морщилась.
По какому такому поводу? — подумал Крылов — в нашем календаре нет этой даты.
Высокий юный юрист пристойно обнимал за плечи Машу, и, слушая его речи, она вся светилась, по-другому не скажешь. Дождалась принца!
Отвратительно, больно, — переключился на Машу или подбирается к Любе? Как он сюда попал вообще?
— Некрасивая, а миленькая, — сказал Казаков.
— Закрой рот, — сказал Крылов. Что же Маша так довольна, так льнет к этому прохвосту? Она же слышала о нем!
Смородина обступила скамейку. Мужчины пили водку, женщины — вино, и Маше налили, и она, счастливая, выпила, не дожидаясь старших.
«Когда я вчера подбирал шапку, они должны были поднять первый тост», — сообразил Крылов, это показалось ему важным. «Сестры Лисициан» — Таня и Зоя — стройно, стильно запели:
— Матчиш — хороший танец,
Кэк-уок вроде,
Его привез голландец.
В своем комоде!
И под это пение, бросив свою шапку в снег, Люба станцевала соло что-то причудливое, с выбрасыванием ног и наклонами головы. Она была невыносимо привлекательна. Крылов заметил, что юрист отвел взгляд.
И пришлось Крылову вспоминать, что его великий пост затянулся, что эту женщину, скорее всего, ему обнимать не придется. «Но ни за что не сдамся, сказал он себе, мы еще повоюем». А с кем, за что?
— До чего аппетитная дама, — сказал Казаков, — мне бы такую!
Крылов наконец сообразил, что Смородина собралась по поводу его отъезда в командировку. И хорошо если только по этому конкретному поводу.
— Поехали, — сказал он Казакову, — поехали отсюда!
— …Вот оно что! — протянул прозревший таксист и, помрачнев от неловкости и от приступа жалости к Крылову, стал разворачивать машину.
Крылов оглянулся: в хлопьях снега, стремительно уменьшаясь, люди во дворе превращались в игрушечные фигурки, в кукол, колеблемых невидимой рукой свыше.
Метель унялась к ночи, небо очистилось, воздух замер, задумался. Яркая, сливочная, словно ребенком нарисованная Луна уже проводила последний самолет и успела встретить его в Москве, там, наверное, бледная, заплесневевшая в виду столицы.
В городе поздняя ночь. Горожане спят, квартал за кварталом безлюдно, безответно мигают маячные зрачки светофоров, и только от Проспекта доносится раздельный шелест редких автомобилей.
Патрульная машина бежит на юг, по улице Советской. Слева — трамвайные рельсы, за ними — городской сад, ночью оправдывающий свое название. Справа — сквер Новособорной площади, освещенный искрящимися клочками. Все завалено, убито снегом, на ветвях его столько, что в темноте теряются стволы.
— Постой-ка, — сказал водителю милиционер, — сдай назад!
У него было завидное зрение, и он не читал книг, а выпивал исключительно по праздникам.
— А в чем дело? Что случилось?
— Сам не пойму. Сдай!
Он выскочил из машины и, проваливаясь в снегу, пошел в сквер, туда, где под фонарями прописалась бронзовая святая Татьяна, покровительница студенчества.
Его назойливый напарник увязался за ним. Они, посмеиваясь, обошли статую кругом и встали ей во фронт. Посмеиваясь, потому что на голову святой Татьяне была надета меховая шапка с опущенными ушами.
В каноничном варианте нагая статуя производила самое целомудренное впечатление. Шапка на голове вносила в ее облик момент почти непристойный, и напарник машинально погладил ее по ноге.
— Хорошая шапка, ей-богу, — новая, дорогая. Барсук! — сказал милиционер, снимая ее с головы святой Татьяны.
— Пополам, — сказал напарник.
— Разрезать предлагаешь? — пошутил милиционер.
— Тысчонку-то можно, — сказал напарник, — по реализации проекта. Мы в связке, или как?
— Ты оборзел, олень, — сказал милиционер, — бутылку поставлю. И то много. Когда ты со мной делился?
Святая Татьяна смотрела на них, улыбаясь с легкой досадой: забрали шапку, милые мои — пора и честь знать. Проваливайте, будьте любезны!
