Города и мертвые. 3.
Нет города, который более Евсапии был бы склонен наслаждаться жизнью и избегать забот. И для того, чтобы уменьшить резкость перехода от жизни к смерти, жители Евсапии решили построить под землею ее копию. Покойников, иссохших настолько, что от них остался лишь скелет, покрытый желтой кожей, переносят вниз, где они могут заниматься своими прежними делами. Те, как правило, предпочитают беззаботное времяпрепровождение: большинство сидят у сервированных столов или застыли в таких позах, будто бы танцуют или играют на трубе. Но в то же время под землей в ходу все те ремёсла и занятия, что и в Евсапии живых, по крайней мере те, что были для живых скорее приятны: часовщик, сидящий в мастерской в окружении остановившихся часов, приближает пожелтелое, иссушенное, как пергамент, ухо к расстроенному механизму с маятником; брадобрей сухою кисточкой намыливает усохшие скулы лицедея, каковой тем временем просматривает список роли, скашивая в него взгляд пустых глазниц; молодая девушка, оскалив в улыбке череп, доит остов телки.
Конечно, многие живые хотели бы, чтоб после смерти их судьба переменилась, поэтому в некрополе охотников на львов, банкиров, скрипачей, меццо-сопрано, генералов, герцогинь и содержанок больше, чем их было за всю историю в Евсапии живых.
Миссия сопровождения покойных вниз и обустройства их там, где им угодно, возложена на братьев в капюшонах. Кроме них никто не вхож в подземную Евсапию, и все, что про нее известно, поведали они.
Говорят, такое же братство существует и среди мертвых и оказывает помощь братьям из числа живых; умерев, живые братья в капюшонах продолжают заниматься тем же делом и в другой Евсапии; возможно, некоторые из них уже мертвы, но так и путешествуют вверх-вниз. Само собой, авторитет сего сообщества в Евсапии живых весьма велик.
Рассказывают, что с каждым спуском они замечают в нижней Евсапии какие-нибудь перемены: мертвые привносят в свой город новшества — немногочисленные, но, безусловно, являющиеся плодами глубоких размышлений, а не мимолетных прихотей. Говорят, от года к году Евсапия мертвых изменяется до неузнаваемости. И живые, не желая уступать, загораются желанием ввести и у себя все те новации, которые братья в капюшонах видели внизу. Так что Евсапия живых теперь копирует свою подземную копию.
Говорят, такое происходит не впервые и на самом деле наземную Евсапию построили покойники — по образцу своей. Говорят, что в этих городах-двойняшках невозможно уже отличить живых от мертвых.
В Вирсавии из поколения в поколение передается убеждение, будто в небесах парит еще одна Вирсавия, где собраны самые возвышенные достоинства и чувства города, и ежели земная возьмет небесную за образец, то сольется с ней в единое целое. Предание гласит, что верхний город весь из цельного золота, с алмазными воротами на серебряных болтах,— весь инкрустированный и оправленный город-драгоценность, какой создать возможно лишь путем усерднейшей работы с ценнейшими материалами. Верные своему убеждению, жители Вирсавии относятся с глубоким почтением ко всему, что напоминает им этот небесный город: собирают благородные металлы и редкостные камни, не позволяют себе даже мимолетную небрежность, стараются создать гармоничные в своей причудливости формы.
Также они верят, будто под землей имеется еще одна Вирсавия — средоточие всего, что есть в их жизни низменного и презренного,— и всячески заботятся о том, чтобы лишить наземную Вирсавию малейшей связи или сходства с ее нижележащим близнецом. Они воображают, будто место крыш в нижней Вирсавии занимают перевернутые мусорные ящики, откуда выливаются помои, выпадают сырные корки, замусоленные бумажки, недоеденные макароны, старые бинты. Или будто бы вообще она состоит из темного, мягкого, густого, как смола, вещества, которое проделывает путь по человеческой утробе, переходит из одной в другую черную дыру и продолжает путь свой по клоакам, пока не растекается на самой глубине, и будто именно из этой вялой кренделеобразной массы фекальный город, за витком виток, возводит свои здания с витыми шпилями.
Поверья о Вирсавии частью истинны, а частью ложны. У нее и в самом деле есть две проекции — на небесах и в преисподней, но они совсем не таковы. Кроющийся в самых глубинных ее недрах ад — город, выстроенный по проекту признаннейших архитекторов из самых ценных материалов, где безукоризненно функционируют все механизмы, приспособления и детали, а все трубы и шатуны украшены оборками, кисточками, бахромой.
Озабоченная накоплением как можно большего числа каратов совершенства, Вирсавия считает достоинством собственную мрачную одержимость наполнением в своем лице пустого сосуда; она не ведает, что обретает благородство только в те моменты, когда что-то выделяет, роняет, рассыпает. Ведь над Вирсавией в зените висит небесное тело, блистающее всем богатством города, сокровищами выброшенных им вещей,— целая планета со шлейфом из картофельных очисток, порванных чулок и продырявленных зонтов, сверкающая стекляшками, потерянными пуговицами и шоколадными обертками, выстланная трамвайными билетами, обрезками мозолей и ногтей, яичной скорлупой. Таков этот небесный город, в небесах которого вьются длиннохвостые кометы, запущенные в пространство при посредстве единственного свободного и счастливого акта, на который способны жители Вирсавии, перестающей быть скупой, расчетливой, корыстной, только испражняясь.
Город Леония ежедневно обновляется: что ни утро его население просыпается на свежих простынях, моется едва извлеченным из обертки мылом, надевает ненадеванные халаты и вынимает из усовершенствованных холодильников еще не вскрытые консервы, слушая последние сплетни из приемников новейших образцов.
На тротуарах в прозрачных пластиковых мешках ждут проезда мусорной машины остатки той Леонии, что была вчера. Не только сплющенные тюбики, перегоревшие лампочки, газеты, контейнеры и всяческая упаковка, но и водонагреватели, энциклопедии, фарфоровые чашки, фортепьяно: мерою богатства Леонии является не столько то, что каждый день там создается, продается и покупается, сколько то, что ежедневно ее жители выбрасывают, освобождая место новому. Так что впору призадуматься, действительно ли истинная страсть Леонии, как утверждают,— наслаждение новыми вещами, или на самом деле это — выделение и отдаление от себя отбросов, периодическое очищение от нечистот. Конечно, мусорщиков здесь встречают словно ангелов, и их миссия по устранению остатков вчерашней жизни окружена безмолвным почитанием — как внушающий благоговение ритуал, а может, просто потому, что, выбросив какую-то вещь, никто не хочет о ней больше думать.
Куда отвозят ежедневно мусорщики этот груз, ни у кого сомнений нет,— конечно, за пределы города,— но с каждым годом город расширяется, и свалки вынуждены отступать; объем отходов делается все внушительнее, груды их становятся все выше, нарастают новые слои, очередные кольца. И чем больше отличается Леония в производстве материалов, тем выше качество отбросов, противостоящих времени, ненастью, загниванию, огню. Леония окружена твердыней из своих несокрушимых остатков, возвышающихся вокруг нее как плоскогорья.
В результате чем от большего количества товаров город избавляется, тем больше их накапливает; чешуйки его прошлого срастаются в броню, которую не снять; изо дня в день обновляясь, город сохраняет себя полностью в единственной конечной форме — вчерашнего мусора, который громоздится на позавчерашний и на пласты всех прежних дней и лет.
Со временем отходы города Леония могли бы завалить весь мир, если б эту необъятную помойку не теснили свалки близлежащих городов, которые таким же образом отодвигают от себя все дальше мусорные горы. Быть может, за пределами Леонии всю землю покрывают кратеры отбросов, в центре коих — беспрерывно извергающие мусор метрополии. Границы между чуждыми, враждебными друг другу городами — зловонные бастионы, где отбросы соседних городов то поочередно подпирают друг друга или друг над другом возвышаются, то смешиваются.
Чем груды эти выше, тем возможнее обвал: достаточно какой-нибудь консервной банке, старой шине или бутылке, выскользнувшей из плетенки, покатиться в сторону Леонии — и лавина непарных башмаков, календарей минувших лет, засушенных цветов накроет город его прошлым, которое он тщетно пытался оттолкнуть, в соединении с прошлым наконец очистившихся сопредельных городов, и этот катаклизм сравняет отвратительные горные цепи, уничтожит все следы большого города, без устали менявшего наряды. В ближних городах уже готовят катки, чтоб разровнять поверхность, присоединить се к своим владениям и, тем самым расширив собственные территории, подальше отодвинуть новые помойки.
