А поскольку ленинградцы свой город всегда любили и им гордились, то еще неделю вся сторона ходит любоваться на чудо мичуринской ботаники, — как на мраморных статуях работы Паоло Трубецкого выросли фиговые листья.
Но, видимо, учитель рисования был редкий патриот города, а может, он был внебрачный потомок Паоло Трубецкого, который и сам-то был чей-то внебрачный сын. Но только он дозвонился до Министерства культуры и стал разоряться: искусство! бессмертный Фидий!..
Из Министерства холодно поправляют:
— Вы ошибаетесь. Фидий здесь ни при чем.
— Ах, ни при чем?! Греция! история!..
— Это, — говорят строго, — Полидор и Афинодор. Ваятели с Родоса. Вы, простите, по какой специальности учитель?
А по такой специальности, что дело может попасть в западные газеты как пример вандализма и идиотизма. Тут уже ошивались иностранные корреспонденты с фотоаппаратами, скалились и за головы брались.
— А вот за этот сигнал спасибо, — помолчав, благодарят из Министерства. — Где там ваш директор? позовите-ка его к трубочке!
И эта трубочка рванула у директорского уха, как граната — поражающий разлет осколков двести метров. Директор подпрыгнул, вытянулся по стойке смирно и вытаращился в окно. Икает.
Назавтра директор уволил учителя рисования.
А еще через недельку приехал все тот же полугрузовичок, и из него, как семейные врачи, как старые друзья, вышли двое веселых белозубых ребят со своим ящиком. Как только их завидели — в школе побросали к черту занятия, и учителя впереди учеников побежали смотреть, что же теперь сделают с их, можно сказать, родными инвалидами.
Ребята взяли клещи и, под болезненный вздох собравшихся, сорвали лепестки к чертям. Потом достали из ящика недостающий фрагмент и примерили к Лаокоону.
Толпа застонала. А они, значит, один поддерживает бережно, а второй крутит — навинчивает. Народ ложится на асфальт и на газоны — рыдает и надрывается:
— Покрути ему, родимый, покрути!
— Да почеши, почеши! Да не там, ниже почеши!
— Поцелуй, ох поцелуй, кума-душечка!
— Укуси его, укуси!
— Ты посторонись, а то сейчас брызнет!
Ну полная неприличность. Такой соцавангардный сексхэппенинг.
Мастера навинтили на бронзовые, стало быть, штифты все три заранее изваянных мраморных предмета, и отошли в некотором сомнении. И тут уже толпа поголовно рухнула друг на друга, и дар речи потеряла полностью — вздохнуть невозможно, воздуху не набрать: — и загрохотала с подвизгами и хлюпаньем.
Потому что ведь у античных статуй некоторые органы, как бы это правильно выразиться, размера в общем символического. Ученые не знают точно, почему, но, в общем, такая эстетика. Может, потому, что у атлетов на соревнованиях вся кровь приливает к мышцам, а прочие места уменьшаются. Может, чтобы при взгляде на статую возникало восхищение именно силой и красотой мускулатуры, а вовсе не иные какие эротические ассоциации. Но, так или иначе, скромно выглядят в эротическом отношении древние статуи.
У этих же вновьпривинченные места пропорционально соответствовали примерно монументальной скульптуре «Перекуем мечи на орала». Причем более мечам, нежели оралам. Так на взгляд в две натуральные величины. И с хорошей натуры.
Это резко изменило композиционную мотивацию. Сразу стало понятно, за что змеи их хотят задушить. Очевидны стали их грехи перед обществом.
Общее мнение выразила старорежимная бабуся:
— Экие блудодеи! — прошамкала она с удовольствием и перекрестилась. — Охальники!..
— Дети! дети, отвернитесь!!! — взывала учительница истории. — Товарищи — как вам не стыдно!
Теперь скульптурная группа являла собою гимн плодородию и мужской мощи древних эллинов. Правда, фигуры нельзя было назвать гармоничными, но пропорции настолько вселяли уважение и зависть, что из толпы спросили:
— Ребята, а у вас там больше нету в ящике… экземпляров? Можно даже чуть поменьше. Литр ставлю сразу.
— Это опытные образцы, или уже налажено серийное производство?
— Мужики — честно: у жены сегодня день рождения, окажите и мне помощь — порадовать хочу.
Мечтательное молчание нарушил презрительный женский голос:
— Теперь ты понял, секилявка, что я имела в виду?
И следующую неделю уже весь город ездил на Петроградскую смотреть, как расцвели и возмужали в братской семье советских народов древние греки.
— Теперь понятно, почему они были так знамениты, — решил народ. — Конечно!
— И отчего они только такие вымерли?
— А бабы ихние не выдержали.
— Нас там не было!
— А жаль!..
— Жить бы да жить да радоваться таким людям…
— Люся! одна вечером мимо дома ходить не смей.
— Почему милицию для охраны не выставили?
— Это кого от кого охранять?
— Это что, памятник Распутину? Вот не знал, что у него дети были…
Но ни одна радость не бывает вечной. Потому что еще через неделю прикатил тот же самый автомобильчик, и из него вылезли, белозубо скалясь, те же самые ребята.
Собравшаяся толпа была уже знакома между собой, как завсегдатаи провинциального театра, имеющие абонемент на весь сезон.
Ребята взялись за многострадальные места, крякнули, натужились, и стали отвинчивать.
— А не все коту масленица, — согласились в толпе.
— Все лучшее начальству забирают…
Отвинтив, мастера достали из своего волшебного ящика другой комплект органов, и пристроили их в надлежащем виде. Новые экспонаты были уже в точности такого размера, как раньше.
Толпа посмотрела и разошлась.
Теперь все было в порядке. Лошадь вернули в первобытное состояние.
…Но мрамор за сто лет, особенно в ленинградских дождях и копоти, имеет обыкновение темнеть. И статуи были желтовато-серые.
Новый же мрамор, свежеобработанный, имел красивый первозданный цвет — розовато-белый, ярко выделяющийся на остальном фоне. И реставрированные фрагменты резким контрастом примагничивали взор. И школьницы, даже среднего и младшего возраста, проявляли стеснительный интерес: почему это вот здесь… не такое, как все остальное…
Старшие подруги и мальчики предлагали свои объяснения. В переводе на цензурный язык сопромата, сводились они к тому, что поверхности при трении снашиваются. Уверяли и предлагали проверить экспериментальным способом для последующего сравнения.
Но обвиненные в разврате статуи и на этом ведь не оставили в покое. Трудно уж сказать, кто именно из свидетелей надругательства и куда позвонил, но только опять приехал «Москвичок» с ребятами, которые оттуда уже не вылезли, а выпали, хохоча и роняя свой ящик.
Их приветствовали, как старых друзей и соседей: что же еще можно придумать?.. А мастера достали какой-то серый порошок, чем-то его развели, размешали, и сероватой кашицей замазали бесстыдно белеющие места. И сверху тщательно заполировали тряпочками.
Тем вроде и окончилась эта эпопея, замкнув свой круг.
Но униженный и оскорбленный директор не сдался в намерении добиться своего. И через пару месяцев скульптуру тихо погрузили подъемным краном на машину и увезли. А поставили ее во дворе Русского музея, среди прочих репрессированных памятников царской столицы, и как раз рядом с другой статуей Паоло Трубецкого — конным изображением Александра Третьего. Того сняли в восемнадцатом году со Знаменской площади, переименовав ее в площадь Восстания. Не везло Паоло Трубецкому в Ленинграде.
Куда потом эту статую сплавили — неизвестно, и по прошествии лет в Русском музее уже тоже никто не знает…
Но история осталась. А поскольку в Одессе и ныне стоит мирно точно такая же композиция, авторская копия самого же Паоло Трубецкого, сделанная по заказу одесского градоначальника, которому понравилась эта работа в императорском Санкт-Петербурге, и он захотел украсить свой город такою же, — про свой город ревнивые и патриотичные одесситы тоже потом рассказывали эту историю. Хотя с их-то как раз скульптурой никогда ничего не случалось, в чем каждый может лично убедиться, подойдя поближе и осмотрев соответствующие места.
Однажды приятель-одессит рассказал эту историю отдыхавшему там прекрасному ленинградскому юмористу Семену Альтову. И Сеня написал об этом рассказ. Лаокоона он переделал в Геракла, сыновей и змей убрал вовсе, школу заменил на кладбище, и умело сосредоточил интригу на генитальных, если можно так выразиться, метаморфозах. Но все равно рассказ получился прекрасный, очень смешной, и публика всегда слушала его с восторгом.
«Знамя есть священная херугва, которая… которой…»
А. Куприн, «Поединок».
Боевых офицеров, которые дожили до конца войны — и не были потом уволены в запас — распихали по дальним дырам; подальше от декабристского духа. А то — навидались Европы, мало ли что. И они тихо там дослуживали до пенсии, поминая военные годы.
