За несколько дней до того, как поляков увезли, я получил новый урок.
Это произошло в воскресенье утром. Нашей команде не надо было в этот день идти на работу. Однако Идек и слышать не хотел, чтобы мы оставались в лагере. Нам пришлось пойти в цех. Такое внезапное рвение к работе чрезвычайно нас изумило.
В цехе Идек передал нас Франеку со словами: «Делайте, что хотите. Но что-нибудь делайте, а не то я вам покажу…» И он исчез.
Мы не знали, чем заняться. Устав сидеть на корточках, мы стали по очереди бродить по цеху в поисках кусочка хлеба, который, может быть, забыл кто-нибудь из гражданских.
Когда я зашел в заднюю часть здания, до меня донесся шум из-за двери соседней комнатушки. Я вошел и увидел Идека с молодой полураздетой полячкой на матрасе. Теперь до меня дошло, почему Идек не позволял нам остаться в лагере. Гонять сотню заключенных ради того, чтобы он мог поваляться с девкой! Эта нелепость так поразила меня, что я расхохотался.
Идек вскочил, обернулся и увидел меня, в то время, как девица попыталась прикрыть грудь. Я хотел убежать, но мои ноги приросли к земле. Идек схватил меня за горло. Он тихо сказал: «Ну, погоди, парень, ты у меня узнаешь… Ты поймешь, что значит бросить работу… Ты скоро заплатишь за это удовольствие… А сейчас марш на свое место».
За полчаса до того, как обычно заканчивалась работа, капо собрали вместе всю команду. Перекличка. Никто не знал, что случилось. Перекличка, в этот час? Здесь? Но я знал. Капо произнес краткую речь:
«Обычный заключенный не имеет права вмешиваться в чужие дела. Похоже, что один из вас этого до сих пор не понял. Поэтому я вынужден разъяснить ему это раз и навсегда».
Я почувствовал, как пот стекает по моей спине.
«А-7713!»
Я выступил вперед. «Ящик!» — приказал он. Ему принесли ящик. «Ложись! На брюхо!» Я повиновался.
Потом я не воспринимал ничего, кроме ударов хлыста. «Один… два…» — считал он.
Он делал перерыв перед каждым ударом. По-настоящему больно мне было только после первых. Я слышал, как он считает: «Десять… одиннадцать…»
Его спокойный голос доносился до меня как сквозь толстую стену.
«Двадцать три…»
«Еще два», — подумал я, почти без сознания. Капо ждали.
«Двадцать четыре… двадцать пять!»
Все кончилось. Но я не заметил этого, так как потерял сознание. Я очнулся после того, как на меня вылили ведро холодной воды. Я все еще лежал на ящике. Я едва различал мокрый пол вокруг себя. Потом я услыхал чей-то крик. Должно быть, это капо. Я начал разбирать слова, которые он выкрикивал.
«Вставай!»
Наверное, я пошевелился, пытаясь подняться, так как почувствовал, что падаю обратно на ящик. Как я старался встать!
«Встать!» — заорал он еще громче.
Если бы я, по крайней мере, мог ему ответить, если бы я только мог сказать ему, что я не в состоянии шевельнуться! Но я был не в силах открыть рот.
Идек скомандовал, и двое заключенных подняли меня и поставили меня перед ним.
«Погляди мне в глаза!»
Я глядел на него невидящим взглядом Я думал об отце. Наверное, он страдал больше, чем я.
«Послушай, ублюдок! — сказал Идек холодно. — Это тебе за твое любопытство. Получишь впятеро больше, если кому-нибудь расскажешь о том, что видел! Понял?»
Я кивнул головой, один раз, десять раз. Я кивал беспрерывно, как будто моя голова решила говорить «да», никогда не останавливаясь.
В воскресенье, когда половина из нас, и с ними мой отец, ушли на работу, остальные, включая меня, оставались в блоке, пользуясь возможностью поспать допоздна.
Около десяти часов завыли сирены ПВО. Тревога. Старосты блоков заметались, чтобы загнать нас внутрь, пока эсэсовцы прятались в бомбоубежищах. Поскольку было относительно легче сбежать во время тревоги (охранники покидали наблюдательные пункты, а в проволочных заграждениях выключался ток), эсэсовцы получили приказ убивать каждого, замеченного вне блоков.
Через несколько минут лагерь походил на покинутый корабль. Ни живой души на дорожках. Около кухни остались два наполовину полных котла горячего супа. Два котла супа, прямо на дороге, и никакой охраны! Покинутое королевское пиршество, высший соблазн! Сотни глаз, горя вожделением, глядели на них. Два ягненка, и сотня волков залегла, ожидая их. Два ягненка без пастухов — дар небес. Но кто решится?
Страх был сильнее голода. Внезапно мы увидели, как дверь блока 37 слегка приоткрылась. Появился человек, словно червяк, он пополз к котлам.
Сотни глаз следили за его движениями. Сотни людей ползли вместе с ним, обдирая колени о гравий дорожки. Сердце каждого трепетало, но самым сильным чувством была зависть. Этот человек решился.
Он добрался до первого котла. Сердца рвались за ним вслед — он победил. Зависть грызла нас, сжигала, как солому. Нам в голову не приходило восхищаться им. Несчастный герой, готовый на самоубийство ради порции супа! Мысленно мы убивали его.
Распростертый около котла, он теперь пытался приподняться, чтобы достать до его края. То ли от слабости, то ли от страха, он лежал на месте, несомненно, стараясь собрать остатки сил. Наконец, ему удалось подтянуться к краю котла. На мгновение показалось, что он рассматривает сам себя, вглядываясь в свое кошмарное отражение на поверхности супа. Затем, без всякой видимой причины, он издал страшный вопль, которого мне еще не доводилось слышать, и, раскрывши рот, ткнулся головой во все еще кипящую жидкость. Мы подскочили от взрыва. Человек с лицом, перемазанным супом, повалился обратно на землю, несколько секунд он корчился около котла и больше не шевелился.
Теперь мы услышали самолеты. В тот же миг бараки заколебались.
«Они бомбят Буну!» — завопил кто-то.
Я подумал об отце. Но в то же время я ликовал. Увидеть бы, как загорятся все заводы — какая чудная месть! До нас доходило много слухов о поражениях германских войск на разных фронтах, но мы не знали, насколько им можно верить. Но сегодня мы убедились, — это было на самом деле.
Мы не боялись. А ведь, упади бомба на блоки, она тут же вызвала бы сотни жертв. Но мы уже не страшились смерти, во всяком случае, такой смерти. Каждый взрыв бомбы наполнял нас радостью, придавая нам веру в жизнь.
Налет продолжался больше часа. О, если бы он длился в сто раз дольше!.. Потом снова наступила тишина. Звук последнего самолета растаял в воздухе, и мы вновь очутились среди могил. Огромный столб черного дыма поднимался на горизонте. Снова взвыли сирены. Это означало конец тревоги.
Все высыпали из блоков. Мы вдыхали воздух, наполненный огнем и дымом, в наших глазах сияла надежда. Посреди лагеря, около главного плаца, упала бомба, но не взорвалась. Нам пришлось выносить ее за пределы лагеря.
Начальник лагеря вместе со своим помощником и оберкапо осмотрел лагерь. Налет отпечатал на его лице следы страха.
Прямо посреди лагеря лежало тело человека с лицом, перемазанным супом. Котлы унесли обратно на кухню.
Эсэсовцы вернулись на наблюдательные посты к своим пулеметам. Антракт окончился.
Через час мы увидели возвращавшиеся, как обычно, в ногу, рабочие команды. Ликуя, я заметил отца.
«Несколько здании полностью разнесло, — сказал он, — но цех не пострадал».
Во второй половине дня мы бодро отправились разбирать развалины.
Неделю спустя по дороге с работы мы увидели посреди лагеря, на сборном плацу, черные виселицы.
Нам сказали, что до переклички раздачи супа не будет. Перекличка длилась дольше, чем обычно. Приказы отдавались в более резкой форме, чем в другие дни, в воздухе носилось что-то новое.
«Шапки долой!» — заорал вдруг начальник лагеря.
Десять тысяч шапок были мгновенно сняты.
«Надеть шапки!»
Десять тысяч шапок с быстротой молнии водворились обратно на головы.
Ворота лагеря распахнулись. Появился отряд СС и окружил нас: эсэсовцы чрез каждые три шага. Пулеметы на наблюдательных вышках взяли плац на прицел.
«Они боятся», — шепнул Юлек.
Два эсэсовца привели из тюрьмы осужденного на казнь. Это был юноша из Варшавы. Три года он провел в концентрационном лагере. Сильный, хорошо сложенный парень, просто великан по сравнению со мной.
Стоя спиной к виселице, лицом к своему судье — начальнику лагеря, парень побледнел, но казался скорее взволнованным, чем испуганным. Его скованные руки не дрожали. Глаза холодно смотрели на сотни эсэсовских охранников, на тысячи заключенных вокруг.
Начальник лагеря начал читать приговор, отчеканивая каждую фразу: «Именем Гимлера… заключенный номер… украл во время тревоги… Согласно закону… параграф… заключенный номер… приговаривается к смертной казни. Пусть это послужит предостережением для всех заключенных».
Никто не шевельнулся.
Я слышал стук собственного сердца. Тысячи, ежедневно погибавшие в печах крематория Аушвица и Биркенау, меня больше не беспокоили. Но этот, прислонившийся к своей виселице, — поразил меня.
