Сунув записку обратно в карман, счастливый Франсуа-Максим решил, что потратит двадцать минут рабочего времени и купит немыслимо дорогую сумку, которая приглянулась жене на авеню Луизы. В конце концов, она вполне ее заслужила.
— Двести сорок два евро! Вы представляете? Я же давно дала ему двести сорок два евро, чтобы он сделал мне ночной столик!
Вытягивая нитку в вышивке, мадемуазель Бовер вполуха слушала сетования Марселлы; следя за тем, чтобы вышитая роза удалась на славу, она не слишком прислушивалась, ведь болтовня консьержки всегда имела две составляющих: пожаловаться и поговорить о деньгах.
— Мне он так нужен, мадемуазель, этот ночной столик! Ведь я сменила матрас. Из-за моего афганца. Двести сорок два евро я отдала ему, сыну. Двести сорок два евро, не так уж и плохо за четыре деревяшки!
Марселла встряхнула, потом отшлепала тяжелые складки бархата, наказывая их за дурную привычку напитываться пылью.
— У него в лапах двести сорок два евро, а теперь говорит, что у него есть дела и поважнее.
— Какие же, дорогая Марселла?
— Он женится!
Марселла грозно толкнула занавески на место, к стене, и промчалась по комнате, как разъяренный буйвол.
Осознав слова Марселлы, мадемуазель Бовер встрепенулась:
— Ваш сын женится?
— Да. И по такому случаю этот пройдоха бросил подработки. А теперь мне остается только мечтать о ночном столике… Плакали мои двести сорок два евро!
Она еще раз помянула «двести сорок два евро» и скрылась в кухне.
Мадемуазель Бовер потянулась было за ней, но потом сочла, что лучше закончит лепесток цвета бедра испуганной нимфы, а там, глядишь, Марселла и сама вернется и все расскажет.
Мадемуазель Бовер воздела глаза к потолку. И как Марселла расставляет приоритеты? Как можно двести сорок два евро и ночной столик ценить выше свадьбы сына? Какая ограниченность! У нее кругозор коротконогой и низколобой посудомойки.
— Серджо! Серджо!
— Да, мой дорогой, ты прав! — вздохнула мадемуазель Бовер.
— Серджо! — не унимался скрипучий голос.
Мадемуазель Бовер подошла к огненно-красному попугаю, открыла клетку, просунула в нее руку и предложила ему выйти.
Птичка схватилась восьмью тоненькими пальчиками за безымянный палец мадемуазель Бовер, дала вызволить себя из заточения и принялась тереться на приволье о хозяйкин джемпер.
— Серджо!
Попугайчик заегозил еще больше, ненасытное крючконосое создание ерзало под ласковой хозяйской рукой все азартней, его возбуждение только нарастало.
— Ты понимаешь меня, Коперник!
Коперник стал переминаться с лапки на лапку.
В этот миг вернулась Марселла, грациозная, как питбультерьер: нижняя губа ее отвисла, глаза были выпучены, а шея втянута в квадратные плечи.
— Да, представьте себе, этот парнишка женится. И меня не спросил.
— Вы, наверно, рады?
— Чему?
— Ну не знаю… он, наверно, влюблен… нашел женщину своей мечты…
— Да уж, будет он ее искать! Не знаю, что он там нашел!
— Она вам не нравится?
— Откуда мне знать? Он мне ее не представил.
— То есть как?
— А так. Он не хочет, чтобы свадьба была у меня. Хочет на стороне.
Мадемуазель Бовер считала такое решение мудрым. Не стоит пугать молодую девицу, приведя ее в каморку, где обитала Марселла. Эта клетушка пропахла пореем и капустной похлебкой и была загромождена чудовищными безделушками: деревянными петушками, фарфоровыми спаниелями, плюшевыми котятами, календарями, барометрами и швейцарскими часами с кукушкой; кресла, комоды и стол были устланы вязаными салфетками; что касается чистоты жилища, она была весьма сомнительной, хотя Марселла прекрасно чистила квартиры других. Даже если невеста была из небогатой семьи, она могла быть девушкой со вкусом.
— Серджо! — выкрикнул попугай, когда мадемуазель Бовер на миг отвлеклась от него, и она снова затеребила его твердую макушку.
Марселла рьяно надраивала телевизор, который полагала самым важным атрибутом домашнего очага.
— Он маньяк, ваш Коперник.
— Простите?
— Он все время повторяет «Серджо».
Мадемуазель Бовер вспыхнула:
— Коперник не маньяк, а телепат.
— Что-что?
— Телепат.
Марселла не уловила слова, ей послышалось что-то медицинское.
— Смотрите!
Воодушевленная мадемуазель Бовер посадила Коперника на жердочку возле телевизора.
— Он проникает в мои мысли.
Она отошла в дальний угол, села в кресло, раскрыла журнал и уставилась в него, пряча журнал от Коперника.
Через несколько секунд птичка заверещала:
— О, классная машина!
Мадемуазель Бовер просияла, поднялась и протянула журнал Марселле: на развороте красовалась реклама спортивного кабриолета.
— Невероятно, — буркнула Марселла, с недоверием глядя на попугая.
— А теперь он отгадает, что я собираюсь делать.
Она прошлась по комнате, поколебалась и застыла, озаренная идеей.
Попугай прострекотал:
— Телефон. Дзынь. Дзынь. Телефон.
Мадемуазель Бовер тут же раскрыла ладонь, в которой лежал мобильный телефон.
Марселла нахмурилась. Если она и убедилась в способностях птички, то находила их подозрительными.
Мадемуазель Бовер торжествовала:
— Я подсчитала, что он знает четыреста слов.
— Четыреста слов? Не уверена, что столько знаю я.
Мадемуазель Бовер засмеялась звонким, почти истерическим смехом:
— Лингвисты утверждают, что можно обойтись тремя сотнями слов.
Сжав челюсти, Марселла хмуро смотрела на попугая:
— Можно обойтись? Ну, мой-то афганец наверняка знает слов меньше, чем ваш попугай.
Восхищенная успехом своего представителя славного семейства попугаевых, мадемуазель Бовер решила быть снисходительной и коснулась руки Марселлы:
— Марселла, почему вы говорите «мой афганец»? Можно подумать, что речь идет о собаке.
— А что такого? Я ведь и собачек люблю тоже. У меня их было две — пекинес и бернская. И вот ведь непруха: обе отравились. Никогда мне со зверюшками не везло.
Мадемуазель Бовер отвела глаза, желая скрыть от Марселлы причину этих кончин: некоторые жильцы так плохо переносили этих блохастых и брехливых кабысдохов, что подмешали крысиного яда в мясные шарики и подбросили их псам.
Она нравоучительно повторила:
— Марселла, я не шучу: вам не следует говорить «мой афганец». У молодого человека есть имя.
— Гумчагул.
— Как?
— Гумчагул. Его зовут Гумчагул.
— Ай…
— И я не назову вам фамилию, еще не научилась.
— Ах, да ладно… А имя, что оно значит?
— Гумчагул?
— Непривычные для нашего слуха восточные имена часто имеют совершенно неожиданное, прелестное, поэтическое значение.
— Кажется, оно значит «букет цветов».
Мадемуазель Бовер раскрыла рот: ей трудно было найти что-то общее между букетом цветов и смуглым широкоплечим волосатым здоровяком, делившим ложе с консьержкой. Марселла пожала плечами:
— Поэтому я и называю его «мой афганец».
Тема была исчерпана, и Марселла ушла на кухню.
Мадемуазель Бовер поджала губы. «Тем хуже для нее. Эта Марселла не заслуживает того, чтобы узнать…»
После демонстрации телепатических способностей Коперника она ждала вопроса Марселлы: если попугай выкликает «Серджо» по сорок раз на дню, то кто такой Серджо? Да, минуту назад она могла бы открыть свою тайну, потому что бывают мгновения, когда хочется предать огласке то, что сокрыто долгие годы и что мы держим за семью печатями, — эта тайна определяет нас, слита с нами воедино и позволяет сказать: это я. К счастью, обстоятельства удержали ее от ненужного признания.
В этот миг Марселла снова ввалилась в комнату, набычившись и сжав кулаки.
— А кто такой Серджо?
— Простите?
— Ваш попугай, ну, психопат, который угадывает мысли, он повторяет «Серджо»: то есть вы думаете день-деньской о каком-то Серджо?
Мадемуазель Бовер встала, щеки ее полыхали, будто ее застукали в объятиях проходимца, прошлась, раскачивая юбкой, снова села, расправила складки, тронула волосы, убедившись, что прическа в порядке, и прошептала с горящим взором:
— Серджо был моей первой любовью.
— Да ну?
Заинтересованная, Марселла подошла ближе:
— А откуда он знает?
— Кто?
— Попугай.
Мадемуазель Бовер разглядывала носки своих туфелек. Польщенная вниманием, которое ей оказывала Марселла, и смущенная.
— Когда мне подарили Коперника, я научила его произносить это имя.
— Это Серджо вам подарил его?
