Проблема с Арнольдом была решена. Братья вздохнули с облегчением.
Что ж, неудачи только прибавляют опыта. Все эти передряги, связанные с накоплением первоначального капитала и становлением компании, сделали новоявленных бизнесменов мудрее и осмотрительнее.
В самом конце шестидесятых годов прошлого столетия на площади трех вокзалов стояла, разинув рот в прямом и переносном смысле этого выражения, высокая девушка лет восемнадцати из категории, которую в голосовых объявлениях метро вежливо именуют «гости столицы». До этой минуты всю свою пока еще такую недолгую жизнь девушка, ее звали Надей, прожила в небольшой деревне Волго-Вятского района, дальше райцентра не выезжала, зданий выше церкви никогда не видела, из автотранспорта знала лишь «газик» да грузовики, на которых вывозили урожай. Москва, с ее толпами нарядных людей, асфальтовыми тротуарами, высокими домами и множеством машин, троллейбусов и автобусов, ввергла Надю в состояние шока. Растерянная и обалдевшая, она лишь крепче прижимала к себе фанерный чемоданчик, куда легко уместилось все ее нехитрое имущество, а свободной рукой то и дело ощупывала, на месте ли узелок под кофточкой. В узелке хранилось самое ценное: документы, деньги, огромная сумма – тридцать рублей, и бумажка с адресом старшей сестры Веры. Та вот уже четвертый год жила в столице, работала по лимиту на заводе имени Лихачева и теперь выписала к себе младшую сестренку, обещая пристроить на ЗИЛ и ее. Ну что, спрашивается, ждет ее дома? Грязь, навоз, тяжелая работа от зари до зари, пьяница-муж да полная изба орущих детей. А здесь – Москва! Большая лотерея, в которую все, что угодно, можно выиграть…Именно эти слова впоследствии скажет героиня в известном фильме.
И Надя с головой окунулась в эту суматошную, непонятную, очень непростую, но такую привлекательную и манящую столичную жизнь. Ей, как и тысячам других приезжих, было наплевать на то, что коренные москвичи называют их лимитой и относятся с предубеждением, а нередко и с пренебрежением. Им было не до сантиментов, не до психологических тонкостей. Они выживали и боролись за свое место под столичным солнцем, за счастье, понятие которого у них, разумеется, было тоже свое. Чтобы отдельная жилплощадь, чтобы все, как у людей, чтобы дома достаток и уют, символами которого теперь уже были не кружевные салфетки, гора подушек и фигурки слоников на комоде, а тюлевые занавески, телевизор и полированная «стенка», куда ставились подписные собрания сочинений с обложками под цвет обоев, разнокалиберный хрусталь и гэдээровский чайный сервиз, а свободные места заполнялись красивыми коробочками из-под духов и купленных по случаю импортных колготок. Искренне веря, что приобщаются к московской жизни, они не замечали, что на самом деле не столько впитывают в себя столичную культуру, сколько утверждают свою, прихваченную с собой из родного дома. Как говорится, можно вывезти девушку из деревни, но нельзя вывести деревню из девушки. Сколько ни одевайся «по моде», ни делай в парикмахерской причесок и шестимесячных завивок, ни перенимай столичных словечек, но характерный говор родных мест, манера орать в полный голос, переговариваясь через весь двор, дом или трамвай, и привычка лузгать семечки, плюясь шелухой прямо под ноги, на асфальт или на пол, все равно остается.
Именно такой и была Надя. Если она и выделялась чем-то из толпы, то только внешностью – была очень красива. Высокая, статная, с пышными формами, великолепными волосами, зубами и кожей. Зная за собой, что хороша, девушка надеялась, что ее внешность подарит ей дополнительные шансы на удачу. Но так как ума в красивой Надиной голове было совсем немного, надежды привели лишь к тому, что в один совсем не прекрасный день девушка поняла, что беременна. И что срок уже большой, аборт делать поздно.
Конечно, Надя вдоволь порыдала на груди у сестры и подруг, пожаловалась на свою тяжелую долю, на коварного изменщика, который исчез из ее жизни еще раньше, чем она узнала о своем положении. Но делать было нечего – пришлось рожать. Тем более что профсоюз и руководство цеха посочувствовали ей и без очереди выделили матери-одиночке однокомнатную квартиру в новом доме-башне. Так и появилась на свет Дина Тюлина. Своим именем она была обязана весьма яркой личности тех лет – певцу и актеру Дину Риду, американцу, абсолютно неизвестному у себя на родине, но необычайно популярному в Союзе. Власти СССР любили Дина Рида за левые взгляды и симпатии к социалистическим странам, а женщины – за мужественный имидж и красивую внешность. В семидесятые годы почти в каждой комнате женского общежития со стены сияла белозубая улыбка Дина Рида, знаменитая не меньше, чем за десять-пятнадцать лет до этого – улыбка Гагарина. Надя была счастливой обладательницей пластинки Дина Рида, и песни в исполнении кумира в сочетании с его фотографией на обложке немного развеяли ее тоску во время беременности. Будущая мать мечтала о мальчике, внешне похожем на белозубого красавца-американца, но когда родилась девочка, согласилась с тем, что имя Дина куда удобнее для российского языка и уха, чем мужской его вариант – Дин.
Дина, как и ее мать, рано поняла, что жизнь – это не подарок небес, а арена для постоянной борьбы за выживание. Дома, с мамой она почти не бывала. Сидеть с ребенком было некому, и Надя чуть ли не с первых месяцев после родов отдала дочь в ясли, а сама вернулась на завод. И Дине уже с такого возраста пришлось учиться приспосабливаться к непростой действительности. Не так-то легко суметь обратить на себя внимание воспитательницы и получить то, что хочешь, когда вокруг еще десятка полтора-два таких же, как ты, орущих карапузов…
К старшей группе детского сада Дина была уже почти самостоятельным человеком. Что вызывало у ее друзей по двору, «домашних мальчиков» Димки и Андрюшки, жгучую зависть. Еще бы – у Дины уже имелся свой ключ от квартиры, болтался на веревке на шее, она приходила домой и уходила когда хотела и могла гулять сколько заблагорассудится, хоть дотемна, и где угодно. А их бабушка Лёля тогда держала в строгости, из двора ни ногой и домой по первому зову – днем обедать, а вечером ужинать, мыться и спать. И невдомек братьям было, что Дина сама отчаянно завидует им. Как же ей хотелось, чтобы и ее тоже ждала дома такая вот добрая бабушка, которая гладила бы по голове, называла ласковыми словами, кормила бы пирожками и вкусным супом! Конечно, мальчишки часто притаскивали подружку к себе обедать, и у бабушки Лёли всегда находились для нее и ласка, и теплое слово, и лишний пирожок – но это было совсем, совсем не то!
А еще она мечтала об отце. Папу маленькой Дине хотелось даже больше, чем бабушку. Лучше всего такого, как дядя Коля, Андрюшкин отец, который ездит на большой блестящей машине и носит красивую кожаную куртку на меху. Но можно и такого, как папа Димки, дядя Боря. Он добрый, веселый, всегда играет с детьми и называет их непонятным, но почему-то очень смешным словом «шпингалеты». Да хоть какого-нибудь, лишь бы был папа! Потому что почти у всех есть отцы, а у нее, Динки, нет. Те дяди, которые иногда заходят к ее мамке, не в счет. С горя Динка принималась выдумывать всякие небылицы про своего отца – то он у нее был летчиком, то известным актером, то даже космонавтом…
Дружить с братьями Дине очень нравилось. Особенно с Андреем, который с самого детства казался ей ну просто чудо каким красавчиком. Димка тоже был славный, он вечно придумывал классные игры одна лучше другой, постоянно рассказывал что-то интересное, охотно помогал Динке с уроками и никогда не смеялся над ней и не кричал, как Андрюшка: «Да ладно, ты все врешь!», когда делилась с друзьями очередной своей фантазией. Но при всем при этом Андрей нравился Динке гораздо больше. Вот такой вот парадокс женской психологии.
Хотя, конечно, с точки зрения одиннадцатилетней Дины, оба ее друга были еще совсем детьми, маменькиными сынками. Она в этом возрасте уже моментально умела подсчитать сдачу в магазине, была в курсе, что сколько стоит, умела сама приготовить нехитрый обед и знала, откуда берутся дети и что нужно делать, чтобы их не было. А эти двое даже картошку почистить были не в состоянии, никогда не держали в руках утюга и вообще не имели понятия о многих самых обычных вещах.
Училась Дина посредственно, корпеть над уроками ей никогда не нравилось. Да и зачем? Поступать в институты и становиться какой-нибудь там ученой или инженером она не собиралась. Впрочем, вкалывать на заводе, как мать, тоже не планировала. Ей хотелось красивой жизни, чтобы как в кино, и лучше даже зарубежном. Чтобы машины, море, гостиницы, рестораны, танцы, красивая одежда… Она еще понятия не имела, как этого достичь, но уже дала себе слово, что добьется своей цели во что бы то ни стало.
В подростковом возрасте Динины мечты уже стали приобретать более практичные, более четкие очертания. Она начала задумываться о том, что видела вокруг, и пыталась выводы делать из своих наблюдений. Изредка Дина ездила с матерью к родне в деревню и с ужасом сравнивала тамошнюю жизнь с их московской. Разница была такая же, как между их бытом и тем, что девочка видела в кино. В деревне грязь, уродливая одежда, убогая обстановка, телевизор в доме – за счастье, из развлечений только радио да обшарпанный клуб в соседнем селе, в сельпо на прилавках только спиртное, сигареты да макаронные изделия. Какое счастье, что мать сумела в свое время вырваться отсюда! Иначе жить бы Динке в этом убожестве, вставать до свету, возиться со скотиной, птицей да в огороде… Бр-р, подумать страшно!
