То, что в лодке я сидел на носу и теоретически отвечал за выбор направления, вовсе не означало, что Чарли не знал, где мы находимся. Когда мы прошли бухту Мюррей и остров Билли Гот и поравнялись с бухтой Чероки-Крик, он спросил не оборачиваясь:
– Что, плотину уже видно?
– Еще немного, – отвечал я. – Сейчас должна появиться.
– Что-то мы медленно идем, – проворчал Чарли. – Придется поднажать, иначе мы не выиграем Бертонскую регату и в этом году. Я слышал, экипаж из Атланты снова будет участвовать.
Бертонская регата представляла собой ежегодную гонку на десятимильную дистанцию – как раз от моста до плотины. Мы с Чарли участвовали в ней четыре раза. В первый год мы пришли третьими, а в последующие – неизменно оказывались вторыми. Нашими главными соперниками был экипаж из Атланты – бывшие члены сборной страны и участники Олимпийских игр. Они были по-настоящему сильной командой, но мы с Чарли год от года прибавляли, хотя, возможно, эти парни просто позволяли нам так думать. Кроме того, что они действительно были лучше, у них имелось и еще одно преимущество – их современная лодка из кевлара весила чуть ли не вдвое меньше, чем наша «Эмма». Нас, впрочем, наша лодка вполне устраивала, к тому же мы оба вполне резонно считали, что ради одной гонки в году вовсе не стоит обзаводиться суперсовременным, дорогим инвентарем.
Чарли действительно поднажал. Он налегал на весла с такой силой, что мы, можно сказать, летели вперед. Я сказал:
– Ты, я погляжу, и так в отличной форме.
В ответ Чарли поднял вверх палец.
– «Я лишь один из многих, но и я кое-что значу. Я не могу сделать все, но могу предпринять хоть что-нибудь. И пусть я не способен изменить все, но я сделаю то, что в моих силах!»[17] – процитировал он.
Я улыбнулся. Если я то и дело поминал Шекспира, то Чарли любил цитировать Хелен Келлер[18].
Помимо всего прочего, гребля дает человеку ощущение свободы, раскрепощает. Лодка неукротимо летит вперед, она словно стремится ворваться в будущее, и кажется, будто перед тобой открываются все новые и новые возможности, тогда как самая память о прошлом тает вместе с расходящимися по воде кругами. Несколько секунд – и вот уже нет никакого прошлого, а есть только волшебное ощущение полета навстречу светлому завтра.
У плотины мы немного отдохнули. Пока наша лодка потихоньку дрейфовала вдоль берега, мы жадно хватали ртами прохладный воздух, стараясь отдышаться. Единственным звуком, нарушавшим окружающую тишину, был настойчивый писк моего кардиомонитора, сигнализировавшего о выходе за границы «целевой зоны». Услышав этот звук, Чарли улыбнулся, но ничего не сказал: у него был такой же приборчик, который издавал точно такой же тревожный сигнал.
Как только первые лучи солнца легли на поверхность воды, разгоняя утренний туман, я развернул лодку. Клочья тумана закручивались спиралью, вращались этаким миниатюрным торнадо, и, поднимаясь над водой, окутывали нас, словно облако, оседая крошечными каплями на коже, и без того влажной от пота. Медленный танец туманных призраков был непередаваемо прекрасен, и, любуясь этой картиной, я, как часто бывало со мной в подобных случаях, подумал о том, что, несмотря на ужас и уродство повседневной жизни, красота все-таки никуда не исчезла.
И еще я подумал, что Эмма была бы очень рада увидеть то, что видели сейчас мои глаза.
А то, что я видел сейчас вокруг себя, было очень похоже на одно давнее утро. В тот день я встал очень рано, вскипятил воду и приготовил Эмме чашку чая. Потом помог ей спуститься на берег. Она сидела, прижав колени к груди; одной рукой Эмма обнимала меня, в другой держала чашку. Я укрыл ей ноги байковым одеялом, но она никак не отреагировала. Она просто сидела и в немом восхищении качала головой, завороженно глядя на творившееся на ее глазах волшебство. Наконец, сделав первый глоток, она поцеловала меня и, положив голову мне на плечо, прошептала:
– «О чем невозможно говорить, о том следует молчать…»[19]
Тогда я еще не читал Витгенштейна, однако впоследствии я перечитывал его много-много раз.
Почувствовав мою неподвижность, Чарли обернулся и негромко сказал:
– Чудесное утро, правда?
– Да. – Я немного помолчал, впитывая окружающую красоту, и добавил: – Ей бы понравилось.
Чарли кивнул и вдохнул прохладного воздуху, словно пробуя его на вкус, потом взялся за рукоятки весел. Лодка, чуть качнувшись, сдвинулась с места, и прошлое беззвучно скользнуло под днище – до следующего раза.
Когда мы вернулись к причалу, Чарли выбрался из лодки и ощупью двинулся вдоль стены эллинга, пытаясь сориентироваться в пространстве.
– Все в порядке? – спросил я.
– Ага, – отозвался он. – Все-таки у меня неплохо получается, верно? Я просто хотел увидеть, где я.
Чарли слеп, как летучая мышь, поэтому «видит» он исключительно с помощью слуха и осязания. Он различает лишь вспышки молнии во время грозы, огни фейерверков на Четвертое июля, да еще солнечный свет, но только если глядит прямо на солнце. Чарли ослеп пять лет назад, но о том, как это произошло, мы никогда не говорим: слишком это тяжело. Достаточно того, что мы оба, и он, и я – отлично знаем, при каких обстоятельствах это случилось. Что касается причины, вызвавшей к жизни те самые обстоятельства, то это вопрос куда более сложный.
Тогда у Чарли появилась Джорджия – собака-поводырь. Я купил ее Чарли на Рождество, когда стало окончательно ясно, что зрение к нему не вернется. Я посадил щенка под елку, и Чарли согласился – правда, не слишком охотно – оставить его у себя. Впрочем, он довольно быстро полюбил Джорджию и теперь души в ней не чаял.
По идее собака-поводырь должна водить своего подопечного, но Чарли редко использует Джорджию, так сказать, по прямому назначению. Есть у него и белая тросточка с красным наконечником, но и ею он почти не пользуется: чаще всего она стоит в углу в прихожей у него дома или лежит в сложенном виде в заднем кармане. Да, Чарли слеп, но небеспомощен. Ну а я… «Я не пла́чу. // Я вправе плакать, но на сто частей // Порвется сердце прежде, чем посмею, // Я плакать»[20].
Тем временем Чарли отыскал край причала и, аккуратно соскользнув в воду, нащупал натянутую под водой «путеводную проволоку», которая служила ему своего рода мостом. Держась за нее, Чарли не спеша поплыл к своему дому на другом берегу залива, ярдах в сорока от моего. Джорджия последовала за ним. Внезапно Чарли остановился в воде и обернулся ко мне:
– Тебе все еще снится тот сон?
– Да.
– А ты понял, что он означает?
– Нет.
– Может, помочь тебе его истолковать?
– Думаешь, ты сумеешь?
Чарли покачал головой.
– Нет, но если ты будешь и дальше спать так же мало, то в конце концов превратишься в сову.
– Спасибо на добром слове.
Чарли улыбнулся, перебирая ногами в воде.
– Каждый раз, когда я ночью встаю по нужде, я слышу, как ты чем-то гремишь…
– Ну, в общем-то, ты прав, – кивнул я. – В колледже я научился многому, в том числе и тому, как обходиться без сна.
– Я в курсе, но… Ведь это вредно для здоровья.
– А то я не знаю!
– Даже не представляю, как она тебя терпела.
– Слушай, какое тебе дело?.. Плыви лучше домой, пока тебя не укусила какая-нибудь акула.
– Здесь нет акул. – Перебирая руками проволоку, Чарли начал медленно двигаться к противоположному берегу, вполголоса напевая музыкальную тему из «Челюстей». Я видел, что ему хочется сказать что-то еще, но он изо всех сил сдерживается. Впрочем, мне от этого было не легче. Слишком часто его молчание действовало куда сильнее слов.
Мое детство прошло в столетнем деревянном доме в паре кварталов от центральной площади провинциального Винингса. Это был совсем простой, без всяких украшений двухэтажный дом – довольно высокий, но узкий, словно еще во время строительства какая-то сила сжала его с боков. По периметру второго этажа шел широкий балкон, нижняя часть дома была окружена террасой. Вокруг росли восемь раскидистых магнолий, так что в любой час дня в доме было темновато, да и с улицы его можно было разглядеть лишь с большим трудом.
Дом был невелик – в нем и было-то всего три спальни, зато площадь террасы и балкона почти равнялась площади внутренних помещений. Ветви огромных магнолий возносились над крышей, словно руки великанов. Когда деревья цвели, мама открывала все окна и включала чердачный вентилятор в обратную сторону, так что он всасывал воздух с улицы, а вместе с ним – густой аромат, исходивший от древесных крон, под которыми мы жили. Некоторые ветви, раскачиваясь, скребли по столбам балкона на втором этаже или загибались под крышу нижней террасы, так что деревья и дом напоминали порой старых супругов, которые прожили вместе целую жизнь и прекрасно чувствуют себя в обществе друг друга. В детстве мы часто играли в прохладной тени на террасе или карабкались по переплетенным ветвям магнолий – этому бесконечному воздушному лабиринту.
