У него оставалось немного времени, чтобы перекусить, и он отправился в соседний суси-бар. Джулиус часто бывал здесь, и шеф-повар Марк приветствовал его, едва Джулиус появился на пороге. В обычные дни Джулиус предпочитал сидеть за стойкой — как и все его пациенты, он чувствовал себя неуютно, обедая за столом в одиночку.
Обычный заказ: роллы «Калифорния», копченый угорь и вегетарианские маки. Он обожал суси, но старательно избегал сырой рыбы, опасаясь паразитов. Вечная борьба с внешним врагом — какой нелепой она казалась сейчас. Всю жизнь опасаться удара снаружи, чтобы в конце концов получить его изнутри. К черту, подумал Джулиус, я больше не стану об этом думать, и, к невероятному изумлению Марка, заказал себе порцию ахи-суси. Он ел с огромным наслаждением, а закончив, помчался в Тойон-холл на свое первое свидание с Артуром Шопенгауэром.
Глава 6. Маменька и папенька Шопенгауэры — Zu Hause [8]
Уже в детские годы образуется прочная основа нашего мировоззрения, а следовательно, и его поверхностный либо глубокий характер; в последующее время жизни оно получает свою целость и законченность, но в существенных своих чертах остается неизменным [9] .
Что за человек был Генрих Шопенгауэр? Жесткий, непреклонный, замкнутый, суровый и гордый. История сохранила следующий рассказ. В 1783 году, спустя пять лет после рождения Артура, Данциг окружили прусские войска, и в городе возникла острая нехватка продовольствия и фуража. В это время в загородном поместье Шопенгауэров был расквартирован один прусский генерал. В качестве платы за постой он милостиво предложил хозяину пользоваться его фуражом. Каков же был ответ Генриха? «Мои конюшни забиты овсом, сударь, а если мои запасы кончаются, я имею обыкновение забивать своих лошадей».
А что же МаменькаАртура, Иоганна? Романтичная, очаровательная, остроумная, живая и кокетливая особа.
Несмотря на то что весь Данциг считал Генриха и Иоганну блестящей парой, их союз оказался на редкость неудачным. Трозинеры, мать и отец Иоганны, происходили из скромного рода и всегда с нескрываемым почтением относились к благородным Шопенгауэрам. И когда тридцативосьмилетний Генрих начал оказывать знаки внимания семнадцатилетней Иоганне, Трозинеры были вне себя от счастья, а юная Иоганна молча покорилась родительскому выбору.
Жалела ли Иоганна о своем поступке? Судите сами: вот что много лет спустя она напишет в назидание девицам, стоящим перед выбором: «Великолепие, роскошь, титулы и звания обладают такой магнетической силой для сердца молодой девушки, что торопят ее к скорейшему заключению брачного союза… один неверный шаг, за который она будет расплачиваться всю оставшуюся жизнь» [10].
«Расплачиваться всю оставшуюся жизнь» — сильные слова из уст Артуровой матушки. В своих дневниках она признавалась, что еще до того, как Генрих начал ухаживать за ней, она имела сердечный роман с одним молодым человеком, но судьба их разлучила, и юная Иоганна была так убита горем, что приняла предложение Генриха как во сне. Да и был ли у нее выбор? Вряд ли. Ее союз с Генрихом был типичным для восемнадцатого века браком по расчету, и единственной его целью было приобретение состояния и веса в обществе.
А как же любовь? О ней и речи не шло между Генрихом и Иоганной. Никогда. Позднее в своих мемуарах она напишет: «Я притворялась, что люблю этого человека, не больше, чем он того требовал» [11]. Нельзя сказать, чтобы особо обласканы были и остальные домочадцы — и юный Артур, и его младшая сестра Адель, родившаяся девятью годами позже.
Любовь между родителями неизменно порождает и любовь к детям. Правда, время от времени мы слышим о столь страстной любви между родителями, что в ее пламени сгорают без остатка все прочие чувства, оставляя детям лишь жалкие крохи, — но такая любовь, замкнутая на самой себе, все-таки кажется нам противоестественной. Скорее верно обратное: чем больше мы любим друг друга, тем больше любви мы способны отдавать детям — да и вообще людям.
Детские годы в обстановке взаимной холодности оставят неизгладимый след в жизни Артура. Дети, не связанные с матерью узами нежной любви, лишены той уверенности в себе, которая позволяет им в дальнейшем полюбить себя и поверить в то, что и другие могут их любить, что любовь вообще существует на свете. Вырастая, они отстраняются от общества, уходят в себя и часто воспринимают других людей как личных соперников. Вот какова была психологическая обстановка, в итоге сформировавшая мировосприятие Артура.
Если обратиться к частностям человеческой жизни, то впечатление от нее можно сравнить со зрелищем рассматриваемой через микроскоп, кишащей инфузориями капли воды, усердная деятельность и борьба которых вызывает у нас смех. Ибо как здесь, на самом незначительном пространстве, так и там, в самый короткий промежуток времени, большая и серьезная деятельность кажется комичной [12] .
Без пяти семь Джулиус выбил остатки из пенковой трубки и открыл дверь в аудиторию Тойон-холла. Он выбрал себе место сбоку в четвертом ряду и осмотрелся: снизу вверх амфитеатром поднимались два десятка рядов, большинство мест пустовало, то здесь, то там виднелись поломанные кресла, обмотанные желтым скотчем. В последнем ряду на ворохах газет расположились двое бездомных. Три десятка неряшливых студентов рассыпались по всей аудитории, за исключением первых трех рядов, которые оставались совершенно пусты.
Совсем как в группе, подумал Джулиус, — никто не хочет садиться рядом с руководителем. Он вспомнил, что и сегодня кресла по обе стороны от него пустовали, пока не пришли опоздавшие. В шутку он называл эти кресла штрафными. Групповой фольклор утверждал, что слева от руководителя садятся тихие, а справа — буйные, однако на собственном опыте он успел убедиться, что нежелание сидеть рядом с руководством — единственное правило, которое не нарушается ни при каких обстоятельствах.
Общий хаос и неразбериха, царившие в Тойон-холле, были неотъемлемой чертой всего Калифорнийского Коустел-колледжа, который когда-то начинал как вечерние бизнес-курсы, а затем быстро пустил корни и разросся в колледж преддипломной подготовки. Судя по всему, сейчас он находился в фазе активной энтропии. Пробираясь через студенческий городок, больше похожий на свалку, Джулиус с удивлением обнаружил, что с трудом отличает местных студентов от городских бездомных. Какой преподаватель не поддастся моральному разложению в такой обстановке? Немудрено, что Филип хочет отсюда сбежать.
Джулиус взглянул на часы — стрелка приближалась к семи, и тут, секунда в секунду, в аудитории появился Филип. Одет он был традиционно: клетчатые брюки цвета хаки и желто-коричневый вельветовый пиджак с накладками на локтях. Вынув бумаги из своего видавшего виды портфеля и даже не подняв глаз на аудиторию, он начал:
Продолжаем обзор западноевропейской философии. Лекция восемнадцатая. Артур Шопенгауэр. Сегодня я построю свою лекцию не вполне традиционно и позволю себе несколько отступлений. Если моя речь покажется вам слишком бессвязной, проявите немного терпения — обещаю, что в конце концов я обязательно вернусь к непосредственной теме нашей беседы. Позвольте мне для начала напомнить вам о величайших дебютах мировой истории.
Филип вопрошающе обвел зал глазами и, не встретив ни малейшего признака интереса к своим словам, ткнул согнутым указательным пальцем в одного из студентов, сидевших поближе, и знаком поманил к доске. Затем по слогам продиктовал три слова: бес-связ-ный, тер-пе-ни-е и де-бют; студент прилежно записал их на доске и уже хотел было вернуться на место, но Филип указал ему на первый ряд и велел остаться.
Итак, величайшие дебюты истории — поверьте, вам вскоре станут ясны причины моего отступления. Давайте вспомним Моцарта, который в девять лет поразил венский двор безупречной игрой на клавесине. Или — если пример с Моцартом не задевает струн вашего сердца (слабая тень улыбки) — возьмем что-нибудь поближе — к примеру, «Битлз», которые в девятнадцать лет покорили своими песнями Ливерпуль.
Другой поразительный дебют — замечательная история Иоганна Фихте (знак студенту записать Фих-те на доске). Кто-нибудь помнит это имя по нашей прошлой лекции? Тогда мы обсуждали великих немецких философов-идеалистов, последователей Канта, работавших на рубеже восемнадцатого-девятнадцатого веков, — Гегеля, Шеллинга и Фихте. Из этой троицы Фихте выделяется и своей жизнью, и своим дебютом в истории, ибо начинал он простым крестьянским мальчиком, который пас гусей в крохотной немецкой деревушке Раменау, до той поры известной только тем, что по воскресеньям тамошний священник читал отменные проповеди.
