Может, вы слыхали, доктор, что у таких уродов рождаются красивые дети? Слыхали? Мои были красивые. Волосики светлые — чистый шелк! А ноги ровненькие, толстенькие, как сардельки. И я, и жена — она была простая, хорошая женщина, — мы говорили: Бог справедлив, он дал детям то, чего у нас нет и в помине… Их у нас было трое, все девочки. Старшей семь лет, младшей — три.
Я дворник. Подметал улицы, раньше было что подметать, это нелегкий кусок хлеба, доктор, постоянно дышать мерзким запахом, поверьте. Я потом отмыться не мог, даже в бане. В этой самой бане. Моя старшенькая уже пошла в школу и принесла дневник — сверху донизу одни пятерки. В школе ее иногда дразнили: у тебя папа дворник, но она… золотое сердце… Такой ребенок… скажите, доктор, можно это понять? Нельзя.
Потом я подметал улицы в гетто, но это только так называлось: подметал. Мешал кому-нибудь этот мусор? У меня была метла, и я с ней ходил. Дети были голодные, а ходишь так и иногда что-нибудь найдешь… понимаете… Или кто-нибудь подаст.
Младшие не понимали, но старшая… хо-хо… золото, не ребенок. По-прежнему каждый день: доброе утро, каждый вечер: доброй ночи. Я ей в ответ: спи спокойно. Спокойно…
Когда была первая акция, говорили, меня возьмут, потому что брали калек, а у меня горб и рост от горшка два вершка. Я спрятался на чердаке.
Вот так, доктор! Когда была вторая акция, мы убежали в лес.
Когда была третья, я ходил с метлой по улице, потому что работу начинал в пять утра, а акция началась в половине шестого.
Вы знаете, какие они, эти метлы? Ивовые, длинные, густые. А сколько во мне росту, видите? Метр пятьдесят.
Когда машины въехали на площадь перед баней, я присел в уголке между двумя домами, и метла меня загородила. Никто, ни СС, ни Орднунгсдинст[21] не заметили, что там человек, думали, просто метла. Я дрожал так, что метла тряслась. И все слышал, потому что их загнали в баню и потом только стали грузить на машины. Я говорил: помоги, Боже, помоги, Боже. Сам не знал, чем этот Бог может помочь. Что я знаю, есть Бог, нету? Откуда…
Понимаете… кто-то бежал, убегал и рукой задел метлу. Она упала, и теперь, если б кто-нибудь поглядел в угол, мне была бы крышка. Я боялся поднять метлу, потому что их уже вели к машинам.
Да, доктор! На первой машине стояли мои дети, три мои девочки… Я видел, что старшая все понимает, а маленькие плачут просто от страха. И вдруг они перестали плакать, и самая младшенькая — три годика! — закричала: «Папа, папа, иди к нам!»
Они видели. Только они меня видели в этом закутке. Только их глазки. Ну и что вы думаете, доктор? Отец… я вышел, подбежал к ним, и мы вместе… да? А я приложил палец к губам, прикусил его со страху и мотал головой: не кричите, нельзя, тихо, ша!
Две младшие еще раз меня позвали, но старшая, первенькая, закрыла им рты рукой. И потом уже было тихо…
А теперь дайте мне справку, что я нормальный, не то меня выгонят с работы и упрячут в больницу.
Или… дайте лекарство — чтоб не нужно было прятаться и кричать: «Иду! Я иду!»… ведь они уже все равно не слышат.
Арийские документы
Aryjskie papiery
Пер. В. Костевич
Девушка пришла первой и села в глубине зала, возле буфета. Громкие разговоры, звяканье рюмок и крики на кухне отзывались в ушах мучительным шумом, на миг она невольно прикрыла глаза. И девушке показалось, что она на море. Дым висел в воздухе густым туманом и лентами тянулся в сторону гудящего вентилятора. Сидели здесь почти одни мужчины и пили главным образом водку. Девушка заказала чай, но официант, непривычный к подобного рода напиткам, принес ей пиво. Оно было сладким и пахло подгнившей бочкой. Девушка сделала глоток, на губах осталась белая пена. Она быстро стерла ее тыльной стороной ладони — от волнения забыла дома платок.
«Может, не придет», — подумала она с облегчением, но тут же перепугалась, ведь если он не придет, все будет кончено. Потом она стала бояться, что кто-нибудь ее узнает, и ей захотелось спрятаться за портьерой, прикрывавшей дверь туалета.
Когда он вошел, ноги у нее задрожали, пришлось сильнее упереться каблуками в пол.
— Ты уже здесь, это хорошо, — сказал мужчина и снял пальто. — Сто грамм! — крикнул он в сторону буфета. — Только быстро!
Он был высокий, хорошо сложен, с загорелым лицом и чуть мясистыми щеками, но красивый. За сорок. Первоклассно скроенный костюм, неброского цвета и узора галстук. Когда мужчина поднял рюмку, она заметила, что у него грязные ногти.
— Ну и?.. — спросил он и взглянул на девушку, которая в своем синем простеньком пальто походила на ребенка.
У нее были черные глаза в густом обрамлении бровей и ресниц, прекрасные глаза. Она сглотнула и сказала:
— Хорошо.
— Ну вот видишь, — рассмеялся он, — я тоже так думаю. И волки сыты, и овцы целы. Было бы из-за чего переживать. Давно бы уже все сделали.
Он сидел боком к ней и глядел исподлобья, искоса.
— Может, чего-нибудь съешь? Тут паршиво, но, сама понимаешь, в другое заведение я тебя пригласить не мог. А в таком кабаке шпики — и те в дым пьяные.
— Я не хочу есть.
— Барышня нервничает, — рассмеялся он снова.
Ноги у нее по-прежнему дрожали, словно после долгого перехода, она никак не могла унять эту дрожь.
— Ну, съедим чего-нибудь? Надо бы обмыть…
— Нет.
Она боялась потерять сознание, такую ощущала слабость, то жар, то холод. Она хотела, чтобы все побыстрее кончилось.
— Они у вас готовы?.. Я принесла деньги…
— Что еще за «вы», девушка? Мы уже пили на брудершафт, а ты мне теперь «выкаешь»! Просто курам на смех! Готовы, готовы. Железобетонные. Никакой липы — печати, бланк, alles in Ordnung![22] Официант, счет!
Мужчина взял ее под руку, и девушка подумала, что было бы даже неплохо иметь кого-нибудь, кто бы так ее водил. Только не этот.
Улица была пустой и темной, только когда они дошли до площади, фонари рассеяли сумрак и показались прохожие. Девушка думала, они сядут на трамвай, так было быстрее, но они прошли мимо остановки и продолжили путь пешком.
— Сколько тебе, шестнадцать, да?
— Шестнадцать.
— Для шестнадцати ты слишком худая и маленькая. Но я люблю худеньких, не выношу у женщин жира. Ты мне сразу понравилась, как только пришла на работу. И я сразу понял, что ты за фрукт. Кто вам сделал такие документы? Жуткая халтура. С моими — хоть в огонь. Даже с твоими глазами. Сколько им мать дала?
— Кому?
— Тем типам, что вас шантажируют.
— Перстень дала.
— Большой.
— Не знаю.
— Карат? Два?
— Не знаю. Он красивый был. Бабушкин.
— Ах, бабушкин. Большой, должно быть, камушек. Жалко. Вот видишь, я сразу заметил, что ты расстроена, только не думал, что так сразу признаешься. Как-никак… Хорошо, что я тебе попался, я людям иду навстречу. Все жить хотят. А почему ты мне сразу призналась?
— Мне было все равно.
— Чепуха! Ты просто поняла, что мне нравишься, да?
— Может быть. Не знаю.
— А почему твоя мать отдала им документы?
— Они сказали, что хотят проверить что-то, и забрали.
— И еще сказали: заплатим — вернут. Да? — Он рассмеялся. — Это были все те же, что к вам приходили?
— Да.
— Ну разумеется. Один раз дашь — потом так и будут тянуть. Небось хорошенько руки нагрели. Какой они вам дали срок?
— Послезавтра. Но у нас уже правда нет денег. Эти ваши — последние…
Он ввел ее в парадное, они поднялись на четвертый этаж. Лестница была грязной, пахло мочой.
— Значит, завтра хочешь ехать… — И добавил: — Напишешь мне адрес, я приеду, уж больно ты мне нравишься.
Комната была чистая, прилично обставленная. Она смотрела на белую железную кровать, где лежала мужская пижама в вишневую полоску.
Если меня вырвет, думала она, он меня прогонит и тогда все впустую.
