– Для меня это хорошо или для Давыдова?
– Для армейских. Они уже знают, что вы тут ни при чём.
– Ко мне в госпиталь приходил их человек.
– Евстефеев?
– Да. Он и здесь навещал меня дважды.
– Делал вам предложения?
– Нет, что вы! Расспрашивал подробности. У меня впечатление сложилось, что они там что-то замышляют.
– Они ещё будут приходить. Не часто, но обязательно. Это хорошо, что вы не работали вместе с Давыдовым, а Ронд попал к вам не по вашей воле.
– А Ронд тут причём?
– Ронд, Анатолий Давыдович – агент немецкой разведки, но его внедрили сюда по линии Моссад так, что даже он сам не знал, на кого он работает.
– Вы меня не пугаете?
– Не для того я сюда к вам приехал, чтобы стращать. Это правда. Ронд – "чужак". Поэтому Евстефеев к вам и приходил.
– Вот те раз!- Давыдович поперхнулся, закашлялся. Сашка стукнул его по спине.
– И он от них ушёл. Вместе с Давыдовым.
– Куда?
– На запад.
– А Кириллов?
– Этого я вытащил, чтобы от вас подозрения отвести. Куда эти жуки подались, можно предположить, поэтому я сбросил Кириллова к ЦРУ. Теперь у армейских много работы. К ним нелегально подключилось ГРУ, держит их работу под контролем.
– Немец этот чей?
– Ронд?
– Ну да.
– Концерн один есть. "Бош" называется. Возник сразу после войны. Основу составили сотрудники промышленной разведки Абвера. Сейчас это сильная контора, основательная. Они питаются здесь по линии технических разработок и, получив их, внедряют на своих производствах. Давыдов – из фирмы конкурентов, он ведь в СС служил и хорошо. Вот "Бош" и заслал своего агента в Союз для выхода на Давыдова. И тот вышел. Зачем "Бошу" Давыдов, я не знаю, тут вопросов много, только дело не сладилось.
– Почему?
– Давыдова и Ронда убили в мае в Швейцарии. ГРУ это сделало.
– Прискорбно.
– Очень. Нет, правда. Что вы смотрите на меня с сомнением. Я имел виды на них обоих. Не сталось.
– На меня тоже виды имеете?
– Нет. Принуждать не собираюсь. Вопрос у меня один. У вас не болит за нашу страну, за народ?
– Болит. Режет,- Скоблев полоснул ребром ладони по шее.
– Не стану убеждать, что делаю многое для блага народа нашего. Хотелось бы больше, да вот рангом и рожей не вышел. Кровей, опять же, не тех. Но это действительно так, я для себя ничего не приобретаю. Вас не зову пускать кровь неугодным, я вообще считаю, что в нашей стране таких нет, какой бы идеологической "маме" люди не служили. Я не предлагаю вам ничего. Не уговариваю. Просто вы хороший опер, не обижайтесь на это слово. Вы сами вскоре почувствуете, что надо что-то делать. Со временем выстрадаете.
– Я хоть сейчас готов ловить тех, кто Родину продаёт,- Скоблев сжал кулак.- Мне уже надоело видеть это паскудство.
– Сложно это. Система Советской власти хитра. И потом, как вы собираетесь это делать, если у государства монопольное право в руках? Мы не на западе, где можно фирму открыть и спокойно ловить предателей.
– Тут соглашусь.
– Мы с вами, Анатолий Давыдович, смотрим в одну сторону, но с разных позиций. Вы – изнутри, я – снаружи. И я сейчас посчитал за главное собирать информацию. Мои люди уже приступили к выполнению. При этом никакой крови, разве только в целях самозащиты.
– Мне с вами не приходилось общаться долго, но коль уж выпало, хочу спросить об одном.
– О Сергееве?
– Да.
– Он умница был. Его ненавидели за то, то он про всех знал. Поверите или нет, но он держал за одно место всех. Даже ГРУ. Плохо, что система нашей государственности его опутала.
– Вы его к смерти подвёли?
– Каждый решает свою судьбу сам. Я его не толкал, к пропасти не подводил. Ситуация так разворачивалась, что ему выбора не осталось. Ну, не я, так другая шарага пришла бы, тот же НОР у него на хвосте висел. Он был обречён и знал об этом. Мой приход был для него спасением. С его информацией да с моим упрямством дьявола мы бы всю эту продажную гниль мигом убрали бы из властных структур. А он решил уйти.
– Выходит, Сергеев сам выбрал себя?
– И осознанно.
– Скажите, у нас в архиве вы сидели?
– Собственной персоной.
– Вы действительно чудовище. Прав был Сергеев. Несси.
– Пролезть к вам было просто.
– Ничего себе пустячок!- воскликнул Давыдович.
– Ерунда.
– Схема какая-то не сходящаяся.
– Обычная схема. Советская.
– Не спрашиваю, почему архив. Что мне посоветуете?
– То же, что и прежде. Но с изменениями. Не ловить, а собирать информацию.
– Как вы себе это представляете?
– Регистрируем институт каких-нибудь проблем. Пусть даже марксизма-ленинизма. Банкуете вы, мы финансируем. На первом этапе, конечно. Помогаем отводить ваших людей из КГБ и проверяем, чтобы не сунули в их лице "двойника".
– А средства?
– Первоначальный капитал мы изъяли у вашего бывшего шефа. Там прилично было. На два года хватит. Людей много не надо. Человек сорок. Лучше меньше.
– Оставьте мне связь. Это для меня не просто решить. Надо думать.
– Я вас в своё не тащу, там крови и смертей – жуть сколько. Для вас будет неподъёмно.
– Это я понял.
– Евстефеев упомянул?
– Безусловно. Мы с ним друзьями не были, но в академии учились вместе.
Сашка палочкой написал на песке имя "Демид".
– Так назовётся мой человек,- сказал Сашка.- Запомните?
– Да.
– Тогда выздоравливайте,- Сашка протянул руку.
– Бывайте,- Давыдович молодцевато взбежал по ступенькам лестницы.
Оттягивая выполнение скорбной миссии, Сашка отправился поклониться праху Петровича поездом. Весь путь до станции Тимашевск он провалялся на второй полке, слезая только для того, чтобы поесть. В купе вместе с ним ехали трое. Две казачки степенного вида и молоденький парнишка, сын одной из них. Они возили детей в столицу поступать в вузы, дочь одной сдала экзамены, а хлопцу не повезло. Каждый раз, садясь кушать, они звали Сашку, он охотно спускался, доставал своё, прихваченное в дорогу, и беседовал с ними о жизни, работе, семьях. Их речь была незамысловата, простые слова говорились с таким характерным привздохом, что усомниться, откуда они, было бы невозможно. Он смотрел на них, слушал и приходил к выводу, что понять русского человека из глубинки можно и не зная языка, ибо жесты, мимика точно выражали смысл сказанных фраз. Эти женщины – труженицы, родившиеся и проработавшие в родной станице на колхозных полях без малого двадцать лет не ждали ничего хорошего в предстоящем будущем и прямо говорили об этом ему, не стесняясь в выражениях. Они желали лишь одного: чтобы детям пришлось полегче и их миновала доля подневольных рабов да чтобы не случилось войны, при этом они коротко крестились и произносили: "Избави Господь". Сашке было искренне жаль их. Часто путешествуя поездом, он давно подметил, что основная масса едущих в тряских вагонах людей имеет мнение о происходящем прямо противоположное тому, что ежедневно передаётся по радио и с экранов телевизоров. "Почему,- думал Сашка,- наш народ так не любит тех, кто решает их судьбу? Может оттого, что долгие годы, десятилетия, его, народ, лишали права выбора, права сказать своё мнение? Некая серая безмозглая масса – вот всё, что осталось от нас. Поезда, посиделки на кухнях, у костров, в баньках после парной, под водочку – это всё, что оставили нам, что не смогли выбить и оторвать. Мы – народ, лишённый самосознания. Сколько же надо времени, чтобы оно в нас проснулось, обрело очертания и формы, стало биться, как сердце, ожило? И пойдёт ли это восстановление без боли и страданий, крови и смертей?" Беседуя с ними, он понимал, как далеко мы от восстановления утраченного уважения к самим себе. Как долго придётся топать к нему через нагромождения и кощунства, свой страх, боязнь системы? И всё это будет перестраиваться, так повелось, в ущерб другим, окружающим нас. Нет таких средств, чтобы обезболить на время перемен гордыню. Сколько надо будет выстрадать и пережить, чтобы вспомнить в самих себе, что мы – люди. И мы, каждый из нас, и есть страна, государство. "Лучше бы не приходил этот дурак к власти",- Сашка выматерился, пытаясь отвлечься от темы, но поезд шёл мимо небольших станций, ветхих, как одна, облупленных домиков обходчиков, полей, садов, и казалось, что сама земля, впитавшая в себя унижение человеческого достоинства, возвращает мысль в настоящее и больное наше будущее.
В Тимашевске Сашка попрощался с женщинами, которые за это время стали родными, пожелал им добра и сошёл. Кубань была в ожидании осени, листопада, дождей. Было жарко, но не душно. Лёгкий ветерок разгонял марево, не давая ему скопиться и надавить на голову, плечи. Было хорошо.
Сашка быстро выяснил, где кладбище, нанял левака, крутившегося на вокзальчике, и тот довёз его. Полчаса бродил Сашка по последнему пристанищу, выйдя в конце концов в нужный сектор. На могиле Петровича стояла скромная тумба с фотографией и датами рождения и смерти. Петрович умер месяц назад. Венков и цветов уже не было. "Вот так, Петрович,- вслух сказал Сашка.- Вот я и пришёл. Не думал, что так скоро мне придётся к тебе приехать". Сашка сел на корточки у холмика и стал говорить обо всём, что надо было ему Петровичу сказать. Их связывала лишь совместно организованная добыча, которую осуществлял Петрович и прикрывал Сашка, но была у них общая сибирская душа, работоспособность от Бога и ещё любовь к Родине, одна на двоих. Со смертью Петровича Сашка вдруг осиротел, опустошился до предела, выжав из себя последние капли поддерживавшей его до сих пор силы. Слёз не было. Они не приходили. Сашка перестал говорить и запел. Негромко. Запел длинную старинную песню о горькой судьбе русского человека, его несчастье, так похожем на наше настоящее. Песню любил петь Петрович.
