Они подвели ее к машине и помогли сесть. Элина была как в полусне и даже не противилась. Один из мужчин уселся за руль, другой разместился на заднем сиденье. Перегнувшись через спинку переднего сиденья, он сказал:
— Через двадцать минут вы будете дома.
Всю дорогу до Гросс-Пойнта они проделали в молчании. Заговорили только раз: один спросил другого, не заменил ли тот поблизости фоторепортера.
— Я его вовремя обезвредил, — сказал тот.
Постепенно Элина начала понимать, кто эти люди.
Марвин на два или три дня уехал в Нью-Йорк для совещания с одним из своих специалистов по налоговым вопросам. Элина знала, что он будет звонить утром, рано, поэтому не легла в постель: ей не хотелось лежать без сна в этой постели — она просидела в кресле всю ночь. Голова у нее болела, и у виска набухла небольшая шишка. Невидящим взглядом смотрела она на окно, дожидаясь, когда тьма за ним начнет отступать. Перед самой зарей у нее, очевидно, была галлюцинация: она словно бы увидела какую-то фигуру — женщину, совсем такую же, как она, — которая молча прошла мимо нее и вышла из комнаты.
Ее пробрала дрожь.
Она подумала было принять снотворное — барбитураты, вроде тех, которые много лет тому назад мать принесла домой и швырнула на постель. Пластмассовая крышечка тогда отлетела, и пилюли раскатились по покрывалу.
Ее муж позвонил в 7.30. Она сразу сняла трубку. Внезапно острое, холодное сознание, что это вроде и не она, сковало ее лицо. Он спросил, как она там, как погода в Детройте, и она услышала, как сказала ему, что очень холодно.
— Сиди сегодня дома. Никуда сегодня не выходи, — сказал он ей.
— Хорошо, — сказала она.
Она ждала. Помолчав немного, он заговорил о… о чем-то еще… а она ждала, и постепенно пульс ее стал таким же спокойным, таким же к ней непричастным, как телефонный аппарат, — механизмом, которым можно управлять. Она сказала:
— …вчера вечером я… я пошла на митинг… И я… Что-то произошло, и митинг прервали и… Двое мужчин привезли меня домой.
Марвин не произнес ни слова.
— Я не знаю, кто они, — продолжала она. — Пока она это говорила, глаза у нее сами закрылись — просто ужас, какая в глазных яблоках возникла вдруг резь. — Я… я пошла на митинг, на лекцию этого человека, которого отпустили на поруки, — Мереда Доу… Я не сказала тебе, что собиралась пойти, потому что я… я подумала, что ты не захочешь, чтобы я пошла и… Но все же я пошла.
— Вот как, — только и промолвил Марвин.
— По-моему, они там избили Мереда Доу. Я не знаю. Я побоялась слушать известия, — медленно произнесла Элина. Поскольку муж молчал, она улыбнулась, улыбнулась неожиданно — губы раздвинулись так быстро и резко, что мускулам лица стало больно. Она сказала: — Ты сердишься на меня?
— А почему я должен на тебя сердиться?
Он не знал, что подумать, что сказать — впервые в жизни. Он не знал. Он слушал и не знал, как реагировать.
Он и меня никогда не знал.
— А почему я должен сердиться?.. — переспросил далекий ровный голос.
11
Когда Элина повернула ручку и вошла в комнату, Джек поднял на нее рассеянный взгляд и уставился, словно не зная, кто она. Волосы его были взъерошены и выглядели неопрятно: она заметила, что отдельные лохмы свисают на воротничок, который тоже выглядел неопрятно, хоть и был туго накрахмален и так заглажен, чтобы не заметно было потертости.
Джек прежде всего взглянул на часы.
— Сколько сейчас времени?.. Ты пришла на час раньше, — удивленно заметил он.
Элина смотрела на бумаги, разбросанные по постели и по ночному столику: она чувствовала себя незваной гостьей. Джек держал в руке глянцевую фотографию. Он отшвырнул ее и встал.
— Я рад видеть тебя, — сказал он улыбаясь. — Я просто испугался — кто-то вдруг открывает дверь… Сам-то я приехал сюда рано: хотел немного поработать. Или, может быть, у меня часы стоят?
— Нет, я приехала раньше, — сказала Элина. — Я приехала сюда раньше.
Джек принялся снимать с нее перчатки, по очереди сдергивая с каждого пальца. Этот маленький ритуал он выполнял, когда что-то его еще отвлекало, когда он был еще не вполне готов к встрече с ней. Но он продолжал улыбаться, обнажая в улыбке зубы, чтобы показать, что рад ей.
— Просто я никого не ждал и считал, что эта дверь откроется только через час, — нервничая, сказал он. — Иной раз я приезжаю сюда пораньше, чтобы просмотреть бумаги, или просто сижу и думаю… извожу себя… А у тебя все в порядке?
— Я знаю, что ты расстроен, — сказала Элина. — Я была там вчера.
— Что? Где?
— На этом выступлении Мереда Доу.
— Что? Ты была там?
— Да, ты не видел меня… я была там.
Джек в изумлении уставился на нее.
— В этой свалке? Господи, как же ты оттуда выбралась?! Ты не пострадала?
— Я не пострадала, я в полном порядке, — поспешила заверить его Элина. — Но я… я не хочу тебя еще больше огорчать… я…
— Ты хочешь сказать, что была вчера вечером там, в этом подвале, среди толпы? И не ушла до начала заварухи? Или ушла? — Джек держал в руках ее перчатки и комкал в волнении или гневе; вихры его непокорно торчали, воспаленные глаза смотрели удивленно — Элина подумала, что к этому человеку не следует близко подходить. — Я не могу поверить, что ты там была, — сказал он. — А как ты была одета?
— Я видела тебя и твою жену, — сказала Элина. — Вы ушли как раз перед тем…
— Да, точно, правильно, мы ушли, — прервал ее Джек. — И, видно, вовремя, иначе мне бы раскроили голову. А он еще хотел, чтобы я сидел радом с ним на эстраде, хотел, чтобы я сказал несколько слов его ученикам! Как люди себе портят жизнь! Ты слушала известия, ты знаешь, что там произошло?
— Нет, — сказала Элина.
— Меред в больнице; у него основательно проломлен череп и что-то скверное со спиной. А одна девушка до сих пор не пришла в сознание. И никого не арестовали. Впрочем, нет, одного мерзавца арестовали, но не главного — не того, который все это устроил… и… Сегодня днем Мереду сделают рентген и обследуют, и я хочу повидать его ближе к вечеру или завтра, если смогу. Но ты-то, Элина, ты-то!.. Я просто не могу поверить, что ты там была.
— Почему ты так сердишься?
— Я не сержусь. Я, я вовсе не сержусь, но какого черта тебя понесло на этот митинг? Почему ты мне об этом заранее не сказала? Девушка, не имевшая ничего общего с Мередом, просто студентка из университета Уэйна, очень серьезно пострадала: ее свалили с ног, затоптали и… Полиция ничего не предприняла! Ничего! Но почему, зачем ты туда отправилась? Какая глупая, безумная затея! Представляю себе, как взовьется твой муж, если узнает об этом.
Элина с виноватым видом отвела глаза.
— Он ведь не умрет, нет?.. — через некоторое время спросила она.
— Нет, не умрет. Нет. Не знаю. Не думаю. Нет, его, конечно, основательно избили, но он выживет. Неужели ты даже известия не слушаешь? И как ты оттуда, черт побери, выбралась? Элина, Господи!..
Элина попыталась улыбнуться, чтобы смягчить его. Но встретиться с ним взглядом она по-прежнему не могла. Она всю ночь не спала — думала и в то же время не думала, а когда муж позвонил утром, она услышала, что разговаривает с ним так ласково, голос ее звучал так легко — она и не подозревала в себе таких способностей, а вот сейчас, в присутствии своего любимого, она чувствовала, что не надо говорить ничего. Она боялась его. Она не могла ему лгать — даже не могла говорить завуалированно, как говорила с мужем. Она не могла сказать вежливым, милым, безразличным тоном: «Двое мужчин вытащили меня и спасли». Она не могла сказать: «Никто не убьет тебя — такого не бывает».
— Пожалуйста, послушай меня, — сказал Джек. — Ты поступила безрассудно, и счастье, что ничего не случилось с тобой. Почему ты не сказала мне, что хочешь его послушать? Ты хотела познакомиться с ним? Ты тоже немножко влюблена в него, в этого блаженного, в этого маленького мистика, как и все вокруг? А все эти юродствующие, там, в подвале! И ты тоже! А какая там была драка! Ты даже не слушала известий, ты не знаешь, что там произошло?
Элина молчала.
— Существует некая группа, объединенная в тайную организацию — там есть несколько крупных имен, — и построена она по принципу… словом… тебе это ничего не скажет, тебе — не скажет, потому что ты понятия не имеешь о том, что происходит в мире, — не без издевки заметил Джек, — так или иначе, построена она по принципу аналогичных, по их мнению, левых организаций, вроде террористических ячеек, которые были у алжирцев. Но неважно. В других отношениях это своего рода ку-клукс-клан. А в Мичигане, знаешь ли, есть ку-клукс-клан, и, возможно, это он вчера и действовал — не знаю… Существует еще группа ниже по реке — «Америкэммер» или что-то в этом роде. Два-три года тому назад о них довольно много писали — они учили домашних хозяек в Дирборне пользоваться оружием. Помнишь? А, черт… Мне противно даже говорить об этом. А больше всего, мне кажется, противно то, что все юридические уловки, все попытки добиться уступок, и сделки, и защитительные речи, и помилования, вся изворотливость ума, — ты понимаешь, что все это ровно ничего не значит, ничего это не даст, когда тебя трахнут по башке. Ну, какой прок Мереду подавать в суд, требуя возмещения убытков за нападение, предъявлять иски? Какой прок? Меня тошнит от всего этого, даже говорить не хочется. Все нереально — реальна только боль. Нет, я не хочу об этом говорить и не стану, — со злостью произнес он, ероша обеими руками волосы. — Всю ночь я проспорил с разными людьми — в том числе и с женой: они так и рвутся на улицу — кого-нибудь избить, бросить две-три бомбы — все это чушь; я сыт этим по горло, даже говорить с тобой об этом не хочу. Но я тебя спрашиваю: почему ты пошла туда и не сказала мне? А мужу ты об этом сказала?
