– Сереж, а Сереж, – вдруг сказала Белядь, когда они подъезжали к ее дому, – а чего ты про нас думаешь? Мы-то могли бы покрутиться, а?
– Ты баба хорошая, – серьезно ответил Вранов, – но шалава. А я на шлюхах не женюсь. Я тут приметил одну бабочку…
Он причмокнул на лошадь.
Помолчав, Белядь спросила безразлично:
– А она знает, чем ты на самом деле занимаешься, Сереж?
Вранов со скрипом повернулся к ней – Белядь безмятежно улыбнулась ему. Мужчина ответил ей улыбкой, от которой у нее отнялись ноги.
Вита проснулся от криков. Окно пылало красным: горел соседний дом – дом Беляди.
Во дворе суетились люди с баграми и ведрами. Пламя было такое сильное, что уже в тридцати-сорока шагах от пожара брови у Виты запахли паленым.
– Эй! Куда? – завопил Колька Урблюд. – Не пускайте! Сгорит же!
Но было уже поздно. Подвывая от боли, парень нырнул в охваченную огнем и дымом веранду.
Наконец подкатила пожарная машина. Вялые водяные струи ударили в пламя. Выскочивший из огня человек упал наземь и покатился под ноги зевакам. Это был Вита, тащивший за руку белокурую женщину. Его облили водой.
Участковый Леша Леонтьев пробрался через толпу к Вранову и что-то вполголоса сказал ему. Тот пожал плечами:
– Это еще доказать надо, начальник. А, бля…
От сада к толпе брела Белядь с бутылкой в руке. Платье на ней было измято и выпачкано землей. Она уставилась на Вранова и с нехорошей усмешкой погрозила ему бутылкой:
– Что, гад, не вышло по-твоему? Если б я в саду не свалилась, ты б меня… А вот он… – На нетвердых ногах она шагнула к лежавшему на земле Вите, который все еще однообразно стонал. – А вот он меня спасать бросился…
– Сдалась ты ему, – угрюмо возразил Урблюд. – У него жена есть.
– Витек… – Белядь икнула, наклонилась к Вите: – Скажи ты им, фомам неверующим…
Вита вдруг сел и взмахнул невесть откуда взявшейся железкой. Ткнул вслепую – навстречу голосу. Лицо его было сильно обожжено, и он не мог открыть глаза. Обезьянья челюсть его дрожала. Леша Леонтьев схватил Белядь за локоть. Вита угрожающе выставил железку перед собой и закричал, срывая голос:
– Не подходи! Мое! Мое! Мое!..
И никто до самого утра не осмелился приблизиться к кукле, превратившейся от огня в сущее уродство: волосы сгорели, руки и грудь сплавились, шея искривилась, – но никому и в голову не пришло смеяться или даже плакать, видя, как Вита Маленькая Головка то и дело склоняется к своей пластмассовой жене, еще источавшей волнующий праздничный запах губной помады…
Возвращавшийся домой после смены кочегар бумажной фабрики Степа Марат успел выхватить из-под скорого поезда Нату Корабельникову, сам при этом лишившись обеих ног до колен. Женщина хоть и была здорово пьяна, но все же раздобыла в ближайшем саду тачку, на которой возили навоз, и доставила Степу в больницу, где доктор Шеберстов остановил кровотечение, наложил швы и отправил пострадавшего в палату, а Нату – отсыпаться, не обращая внимания на ее настойчивое требование пристроить где-нибудь Степины ноги в хромовых сапогах, временно валявшиеся в тачке.
Утром, опохмелившись «мурашкой» – пузырьком муравьиного спирта, вылитого на хлебную горбушку, Ната явилась в больницу просить у Степы прощения.
– Не, – довольным голосом отказал Степан, – ходи непрощеная, так и быть.
– Как же? – растерялась Ната. – А с ногами что делать?
– Холодец свари, – приказал Степан. – Как выпишут, заявлюсь на пузырь под холодец. Сапоги вот жалко: десять лет носил, а все как новые скрипят.
– Больно? – плаксиво спросила Ната.
– До свадьбы заживет. Я же тебе говорю: приду на холодец. Гони самогон к свадьбе – гульнем. Опять жаль: плясать тебе за двоих придется. Но только чтоб без мышей мне!
Ната согласно закивала, плохо соображая, на каком она свете, и пошла домой ставить брагу.
О прошлом ее никто ничего не знал. Когда она пьяная вывалилась на вокзальный перрон из московского почтово-багажного, то прежде чем спросить, как называется городок, выплюнула мышь, которую держала во рту двое суток, спасаясь от зубной боли. Она устроилась в городскую прачечную, мужчин почему-то сторонилась, хотя среди женщин, регулярно просыпавшихся в своих постелях рядом с мужьями, вполне сошла бы за свою. Пила она в одиночку. А когда жизнь становилась совсем невмоготу, раздобывала где-то крошечного мышонка и несколько дней носила его за щекой, как леденец.
Степа, получивший прозвище из-за службы на легендарном линкоре, был рослый и чубатый детина, утверждавший, что у настоящего мужика нос, кадык и член должны быть одного размера, однако ни с одной из жен своих не ужился. «Казацкий закон какой? Кони сыты, бабы биты – это порядок». «Ты ж не казак!» – кричала обиженная и разозленная очередная жена. «Но подраться люблю. Я ведь как дам в морду – в больнице пролежишь столько, сколько другие – в могиле». По праздникам он надевал бескозырку с надписью «Марат» на ленте, белую рубашку с гюйсом, украшенную медалями и орденами, и расклешенные брюки, в каждой штанине которых могли бы уместиться три Степы. Выпивал он редко, но с размахом. На спор с пяти шагов струей мочи попадал точно в горлышко пивной бутылки, наполняя ее доверху в два приема. После третьего стакана водки свистом останавливал птицу в полете и гасил спичку выстрелом из «кормового орудия». Других талантов за ним не замечалось.
Ната хоть и переживала о случившемся и думала часто о Степе, но, конечно, никак не ожидала, что после выписки он и впрямь к ней заявится – на руках, благо жила она неподалеку от больницы. Открыв задницей дверь, он кувыркнулся на пол и вспрыгнул на диван.
– Где холодец? – строго спросил он. – Наливай!
– Сейчас, сейчас, – засуетилась Ната. – Ты вот пока выпей да закуси брусничкой, а я горячего приготовлю…
Научившийся в больнице от скуки задавать медицинские вопросы, Степа опростал стакан, но, прежде чем бросить в рот горсть брусники, поинтересовался:
– От чего ягода? От головы, живота либо от зубов?
– Бабка на базаре говорит, что от почек и от явлений.
– Ну раз от явлений… – Степа пожевал бруснику. – Наливай по новой. И сама прими, чтоб руки не дрожали: сейчас заявление писать будем.
– Куда? – с ужасом спросила женщина, жалея, что под рукой нет мышонка.
– Чтоб нас расписали мужем и женой, – объяснил Степа. – Ну! – И каленым кочегарным басом пропел во всю глотку из «Травиаты»: – С той же светлою душой я стою перед тобой!
Через две недели они стали мужем и женой, а когда Степин старинный приятель осторожно поинтересовался, каково ему теперь, Марат продекламировал с пафосом:
Хорошо тому живется,
У кого одна нога:
И яйцо одно не трется,
И не надо сапога!
И уже без пафоса сказал:
– Мне теперь, Колька, сразу двоих сапог не надо – а ты еще спрашиваешь, хорошо мне или плохо!
Когда же Буяниха однажды заметила, что напрасно Степа старался, спасая от гибели пьяницу, да еще ценой собственного здоровья, Марат сострадательно ответил:
– Завидую твоему аппетиту, подруга: ни одной ложки говна не пропустишь. Не иначе вечно жить хочешь.
После неожиданного замужества Ната пить меньше не стала и, хотя Степан ее об этом не спрашивал, однажды призналась, что напивается от страха перед каждым очередным пассажирским поездом, прибывающим из Москвы.
– Страшный, конечно, город, – согласился Марат. – Однако до нас пока доедешь, весь страх растрясешь.
– Этот не растрясет, – уныло возразила Ната. – Только не этот.
Степан внимательно посмотрел на нее, но промолчал.
В тот день, когда пассажир с московского скорого – мягкая шляпа, мягкое улыбчивое лицо, долгополый светлый плащ-пылевик и серые перчатки тонкой кожи на костлявых руках – зявился к ним в дом, Ната тотчас принялась собирать чемодан.
Марат сидел на диване и мастерил бумажного голубя.
Наконец Ната щелкнула замками чемодана и со вздохом выпрямилась, не глядя на мужа.
– Садись, – велел он, не отрываясь от дела, – я тебе пока развода не давал.
Из-под мягкой улыбчивой маски молчаливого незнакомца вдруг поперли кости и желваки. Ната сжалась, схватилась за чемодан.
– Иди-ка сюда, шляпа, – поманил приезжего Степан и, когда тот, сжав кулаки, шагнул к дивану, ловко схватил его правой рукой за нос. Спрыгнул на пол и, не выпуская вражьего носа, из которого уже вовсю хлестала кровь, ползком-прыжком дотащил мычащего, невольно опустившегося на четвереньки гостя до двери. – Жаль, ноги у меня нет, чтоб тебя чин-чинарем проводить. Дверь видишь?
Гость замычал.
Левым указательным пальцем Степан, сжав губы, с маху пробил дверную доску насквозь. И только после этого отпустил окровавленный нос.
