Она вытащила самый лучший билет, шутка развеселила всех, а мне почему-то стало не по себе. Праздник закончился. Я увидел ее совсем близко. Я с ней не заговорил, даже когда она, таща за собой стул, прошла мимо, все еще красная от волнения, но не такой представлялась мне наша встреча в мечтах.
Сколько раз корил я себя за эту робость! Не знаю, что на меня тогда нашло! Был ли это эгоизм влюбленного или что-то другое? Несколько дней спустя, ближе к вечеру, я наконец решился зайти к ней в общежитие. «Узнаешь?» — Я стоял перед ней. Она была чем-то огорчена, в уголках глаз дрожали слезинки. Она изумленно на меня посмотрела и покачала головой. «Значит, нашла себе мужа с прекрасными манерами и блестящими перспективами и все забыла!» Но ей, очевидно, было не до шуток, опустив глаза, она проронила: «Ладно тебе. Кто же ты такой?» Я ответил: «Матрос, едва не прыгнувший в реку, признавший себя „трусом“». — «Это ты?» — Глаза ее стали круглыми от удивления. Она встала на цыпочки, как тогда, на вечере, будто собиралась танцевать. Захлопала в ладоши, улыбнулась: «Ой, вспомнила!» Она пригласила меня войти и снова погрустнела, хотя изо всех сил старалась улыбаться. Разговор не клеился. Глядя ей прямо в глаза, я стал ее поддразнивать, как при первой нашей встрече на пароходе: «Что такое? Что случилось? Снова вечная разлука? С кем? Ты не в силах вынести горя? А платок где?» Она не ответила, устало опустилась на кровать рядом со стопкой одеял, поверх которых лежал тот самый платок с фениксами, и стала отрешенно смотреть в окно. Там сплетались между собой нити дождя. Я надеялся, что она спросит меня, как я здесь очутился, как сдал экзамены, что произошло у меня за эти два года. Но мысли ее витали где-то далеко. Наконец я прервал молчание: «Ты… как жила все это время? Хорошо?» Она заскребла пальцами по постели. «Хорошо, плохо, что об этом говорить? Люди из простых семей, без связей в научных кругах, проучатся еще год, вернутся в маленький поселок на берегу реки, будут учительствовать и тем довольствоваться… — Она произнесла это холодно и, усмехнувшись, добавила: — Мама преподавала в начальной школе, а меня возьмут в среднюю». Я вдруг понял, что совершенно не знаю ее, и ужаснулся. И все же спросил, что у нее не ладится. Она плотно сжала губы, не сразу ответила. Глаза постепенно наполнились слезами…
Оказывается, как-то несколько девушек из ее группы поехали на прогулку, а ее не позвали. Казалось бы — пустяк, маленькая бестактность? В группе народу много, кого-то можно позвать, а кого-то и не позвать. Но кто способен понять радости и печали девочки из далекого поселка, вступившей в величественный храм науки? Они просто ее не замечают, да, именно так! Она, видите ли, никогда не слышала ни мазурки, ни польки, не знает, кто такой Делакруа, среди ее друзей нет ни знаменитостей, ни ученых, поэтому у нее и не хватает смелости постучать в профессорскую дверь. Для них она наверняка деревенщина, только и может, как дура, сидеть в сторонке и слушать их изысканные, модные байки, а стоит ей вставить словечко-другое — потешаются… А она начинает злиться, возмущаться несправедливостью, фыркать. Что это: презрение? Протест? Или же вызов — мол, поживем — увидим? Все вместе. Именно так вел себя на корабле я, когда жаловался на свою участь. Но в душе моей, не знаю почему, не только не всколыхнулись прежние чувства, напротив, я ощутил ничем не объяснимые разочарование и беспокойство. Словно опьяненный золотой осенью, я вдруг открыл для себя, что и раньше все это было — и опавшая листва, и осеннее солнце. Допустим, все рассказанное ею — правда, но что тут особенного! В тени ветвистых гранатов на берегу прохладного озера роняет иголки колючий кустарник, на благодатной почве пускает корни зло. Это естественно. Каких только групп нет в университете: и «комитет смертельной борьбы»; и собирающиеся в умывальниках, когда отключают свет, и зубрящие односложные слова; есть там знаменитости, настоящие люди; есть изучившие кратчайший путь к карьере; проводники «челночной дипломатии» в издательствах, научных коллективах, именуемые «Киссинджерами», — все это вполне закономерно. А вот она меня удивляет. Подумаешь! Не позвали на прогулку. Стоит ли об этом вспоминать? Или насмешки? Почему они ее так беспокоят? Теперь ясно, отчего стол ее завален такими книгами, как «Шопен», «Жизнь Бетховена», я-то думал, она штудирует историю искусств, а ей, оказывается, необходимо знать, что такое мазурка и полька. Значит, в ее душе пустило ростки тщеславие…
Признаться, я весьма смутно представлял себе ее прошлое. Ведь неизвестно, где она черпала силы в тяжкое время борьбы — в самоуважении или же в тщеславии? Впрочем, это не важно. Ее можно понять, можно. Но неужели это единственный путь, по которому мы понесем великое знамя нашей борьбы?
Да-а, вот где ждало меня разочарование. Она всей душой, даже во сне, стремилась стать такой, как другие. Зазубривала имена Моне, Фрагонара, Матисса и Пикассо. Научилась произносить в нос «н-ну», то и дело прерывая собеседника этим модным междометием, неизвестно что выражавшим: согласие, несогласие, безразличие — черт его знает! Во всяком случае, словечко было самым модным — неизвестно кем и откуда завезенным. В один прекрасный день она с необычайным воодушевлением сообщила, что бывший ученик ее мамы работает сейчас в Институте литературы, что надо к нему сходить, попросить продвинуть статью, познакомить с влиятельными людьми. Спустя некоторое время мы снова встретились, и она, очень довольная, заявила, что теперь работать в поселок поедет не она, а эти зазнайки, — они, заручившись рекомендательными письмами, пошли к профессору Гао Тану из Института литературы, никак не ожидая, что как раз в это время она беседует с учителем Гао у него в гостиной; ну и дурацкий же был у них вид! Два дня приставали: «Откуда ты так хорошо знаешь учителя Гао?» Брови взлетели вверх, она испытующе смотрела на меня — торжествовала победу. Теперь на нее больше не посмеют смотреть свысока, примут в свою компанию. Она захлебывалась от удовольствия, но мне нечего было ей сказать. Холодно бросив: «Тебя действительно стоит поздравить», — я ушел.
В тот день я пошел после обеда на озеро отдохнуть под гранатовыми деревьями. Была ранняя весна, ветер вздымал песок и кружил его в воздухе. А у меня перед глазами стояла она. Как непохожа была девушка, которую я увидел на пароходе, с книгой в руках, вся в отсветах зари и солнечных бликах, отраженных рекой, на ту, что я встретил потом в университете! Но я не мог ничего изменить — мог лишь тайком страдать от постигшего меня разочарования. Я вот думаю: неужели она так долго боролась лишь для того, чтобы проникнуть в этот круг «избранных»? Неужели я так долго боролся затем только, чтобы вернуться в этот круг «избранных»? В болото, способное поглотить энтузиазм, решительность, способности. Каких поистине нечеловеческих усилий мне стоило выбраться из этой трясины. Сколько мужества надо было. Передо мной в сумерках замелькали вдруг уличные фонари, и я почувствовал, как горячая волна захлестнула душу. Надо было ее искать, не теряя ни дня. Как мог я медлить?
Она собралась уходить: по делам. Какие еще дела? От нее пахло сандалом, волосы были уложены пучком на затылке. Видимо, ее ничуть не задело мое поздравление с оттенком иронии. Выражение лица было еще более мягкое и ласковое, чем днем. В ее глазах, устремленных на меня, я видел блеск. Но дело было не во мне, а в предстоящем свидании. Она виновато улыбнулась, мол, очень занята последнее время. Она догадывается, зачем я к ней прихожу. Не успел переступить порог университета, а уже хочу, чтобы она представила меня как своего «старого друга» разным знаменитостям. Увы, у нее совсем нет времени. Но я могу не волноваться, она не забудет, тем более что оба мы из «простых» семей, родом из Сычуани, с гор Башань… Я покраснел от стыда, в висках застучало. А за окном напротив, словно разлетевшееся на тысячи осколков зеркало, светилось огнями многоэтажное общежитие. Я прищурился, набрал побольше воздуха в легкие и только спустя некоторое время невозмутимо произнес, что пришел не для этого. Нет ли у меня других к ней дел, спросила она. «Нет», — ответил я. И, простившись, ушел.
Это было двадцатого марта. Вечером того дня наша университетская волейбольная команда выиграла у корейцев в отборочных соревнованиях на Кубок мира. В университетском дворе царило радостное оживление. Студенты в возбуждении кричали, били посуду, ломали, крушили мебель, переколотили все термосы. Успокоились, лишь когда бить больше было нечего. Несколько тысяч человек вывалило из общежитий, зажгли факелы, горн на высокой ноте заиграл «Марш добровольцев», все запели «Объединяйтесь, пусть расцветает Китай!». Шествие двигалось вокруг озера, под гранатовыми деревьями, торжества продолжались всю ночь… Я шел вместе со всеми, и из глаз текли слезы. Я понял вдруг: студенты всегда были борцами. Только раньше они вместе с другими людьми боролись против несправедливости, а теперь борются за расцвет Китая. Как их много, этих борцов, они словно вышли из раздольных печальных песен, чтобы служить родине и народу — лучшие из лучших. А что Шэнь Пин? Вряд ли все это ее волнует. Не может волновать. Я вспомнил «праздник древонасаждения», когда мы всем факультетом выехали в гористый район под Пекином на посадку деревьев. И я, к счастью, оказался с ней в одной машине. Машина шла вверх вдоль высохшего русла реки, изредка на склоне гор попадались маленькие каменные домики, ребятишки, пасущие овец. Вдруг она, сильно волнуясь, заговорила: «Трудно предугадать судьбу человека. Подумай, как ужасно прожить всю жизнь в этих диких горах и ничего не знать, кроме охоты?» Я взглянул на нее: «Ты радуешься, что тебя не постигла такая же участь?» Она чуть заметно кивнула и, будто размышляя вслух, ответила: «Конечно, не знай я другой жизни, не было бы и подобных мыслей и никаких мучений. Но сейчас просто страшно думать об этом». Видимо, ей и в самом деле тяжело было возвращаться в прошлое. Она ушла от своей судьбы и закружилась в водовороте жизни, совсем другой жизни, с радостью играя новую роль. Ей были чужды заброшенные деревушки, маленькие пастухи, вся эта глухомань. Если что-то и могло ее всколыхнуть, воодушевить на борьбу, то только не это. Но что же тогда? Может, чье-то презрение или просто равнодушие… Эх, борцы, борцы, не всегда они бывают великими, не всегда.
