Она подошла совсем близко. Он очнулся, оцепенение прошло. Письмо дрожало в его руке. Он вспомнил о нем, потом вдруг все — сатана, лезвие, меч Амайаса — все смешалось в его сознании.
— У тебя жар?
Она коснулась рукой его лба, шеи, рук. Влажное тепло исходило от нежной кожи Амалии. Тоскливо плакала свирель. Они были одни в этом безмолвии, и еще эта дудочка, да луна, да шелест пальм.
Она прижалась к нему. У него похолодело внутри. Он старался не смотреть на нее. Свирель на что-то жаловалась луне.
Возле плеча он ощутил горячую округлость груди Амалии. И снова все смешалось: гнев учителя, молчание Ахитагеля, мягкие переливы свирели, затем над всем возвысился голос учителя: как гадюки и огня! Слова жалили, подобно крохотным свинцовым осколкам с зазубренными краями, рассекавшим его кожу: сатана, огонь, сера, кровавые реки. Свирель свистела, словно змея в листве.
Нежная упругая грудь по-прежнему касалась его спины. Буалем попытался унять дрожь в коленях. Он ненавидел Амалию и в то же время хотел выпить ее без остатка или упасть к ее ногам. Он взвыл:
— Изыди!
Она заколебалась:
— Ты в самом деле этого хочешь?
— Уйди, говорю тебе, прочь, уходи сейчас же.
Она медленно поднялась и неторопливо, шаг за шагом направилась к двери. Черный облегающий костюм колыхался в лунном свете. Свирель умолкла.
Буалем спал тревожно: всю ночь Ба Хаму, карабкаясь по стволу пальмы, пытался поймать Амалию, проплывающую мимо него на ковре-самолете. Какая-то красавица, бывшая одновременно и Амалией, и Суад, и матерью Ахитагеля, танцевала у подножия дюны, а шакалы тем временем дожидались, когда она упадет, чтобы тут же сожрать ее. И вот самый старый из шакалов готов уже броситься на Амалию, опьяненную усталостью и танцем, а Буалем, взобравшись на дюну, громко кричит:
— Амалия!
Проснулся он весь в поту. Вокруг него луна проливала на песок бело-молочные полосы.
— Ты звал меня?
Буалем не сразу сумел отличить Амалию от видений, являвшихся ему во сне. Она сидела у него в ногах, на краю кровати, скрипевшей под ее тяжестью. Наконец он разглядел ее — распущенные волосы вились по ее плечам, словно огненные языки. Он отвернулся и снова взвыл не своим голосом:
— Изыди! Прочь отсюда!
На другой день они отправились на себибу лишь около полудня.
Их сразу же ошеломило изобилие красок и звуков. То был праздник и для глаз, и для слуха, привлекающий своей необычностью, однако видели они только внешнюю его сторону: некому было рассказать им смысл происходящего. Амайас был занят руководительницей женской группы, которая била в тамбурины изогнутыми палочками. Он называл ее Фанду. В те промежутки, когда она не играла, оба они громко смеялись, держась за руки. Харатин[111], совсем еще молодой, цеплялся за черное покрывало Фанду. Он смотрел на нее взглядом побитой собаки — его желтые глаза неотступно следили за ней.
Танцоры изображали начальные этапы битвы, непрерывно повторяя одно и то же. На голове у них возвышались ярко-красные шлемы, закрывавшие полностью лица, только для глаз были оставлены прорези. На двойных, крест-накрест, перевязях висели пустые ножны для мечей. Две шеренги воинов стояли на противоположных сторонах дороги и, пританцовывая, двигались навстречу друг другу. Они встречались посередине и вступали в жаркую схватку, размахивая своими длинными мечами и копьями, затем к ним приближался, следуя тому же ритму, марабут, увенчанный огромным тюрбаном. Скрестив на груди руки, он вставал между двумя рядами воинов, которые делали вид, будто собираются продолжать битву, и только потом расходились, направляясь на свою сторону дороги, где они снова выстраивались. У каждой из этих двух сторон была своя группа женщин, бивших в тамбурины, — одни в белом, другие в голубом одеянии, стремительный ритм их ударов, пронзительные крики, которые они испускали, зажав кончик красного языка меж черными губами, подстрекали воинов, толкая их на битву и соразмеряя их продвижение вперед.
Фигуры танца повторялись снова и снова, менялись, следовали одна за другой до самого вечера. Амалия с Сержем неустанно запечатлевали для читателей «Плезир де Франс» не очень понятные, но красочные образы. Поздно вечером, когда солнце, давно уже скрывшееся за горизонт, освещало только самый гребень шедшей вдоль уэда возвышенности, воины и зрители разошлись. На дороге, истоптанной за день, остался налет сглаживавшей все линии золотистой пыли, которую ветер носил из конца в конец отведенной для празднества площадки.
Они отправились в Джанет вместе с Амайасом, Фанду и харатином с ласковым взглядом. Широкими рукавами своего платья Фанду вытирала краску, размазанную по лицу потом. Не отставая от нее ни на шаг, харатин следовал за ней нетвердой походкой. Вид у него был усталый, он не говорил ни слова.
— Послушай, Месауд, — сказала Фанду, — отнеси мой тамбурин домой.
Месауд вяло протянул руку. Он чуть было не уронил тамбурин.
— Это все киф, — заметила Фанду. — Он курит, чтобы забыть.
— Забыть кого? — спросила Суад.
— Женщину, разумеется.
Послышался смех Амайаса:
— Женщину? Уж не тебя ли?
Фанду засмеялась вместе с ним:
— По возрасту я ему в матери гожусь, но если бы захотела…
— Он ходит за тобой, словно тень.
— Надеется, что я верну ему ту женщину.
— Она ушла от него?
— Давно уже.
— Она его разлюбила?
— У Месауда больше не было денег, не стало ни силы, ни дома.
— А у него был дом?
— Он его продал… чтобы купить женщине драгоценности.
— Где же он спит?
— У меня, когда ведет себя как положено. А если мне надоедает смотреть в его печальные глаза, он идет спать в пальмовую рощу.
— Под открытое небо?
— Не знаю. Ничего не поделаешь, таков уж он уродился. По счастью, у него есть киф… и всевышний.
Буалем вздрогнул. Старая колдунья все смешала, она ставила на одну доску и киф, и всевышнего. Ему хотелось затолкать ей в пасть кощунственные слова — угостить бы ее хорошим тумаком, но в то же время он горел желанием узнать продолжение.
— Аллах карает злых людей, — сказала Фанду, — не обошла его кара и Месауду.
— Так ее зовут Месауда? — спросил Мурад.
— Да.
— Стало быть, они были предназначены друг для друга.
— Возможно, только…
Фанду вздохнула. Она закатила глаза к небу, так что стали видны белки.
— С тех пор, как я бросила ее, она впала в нищету.
— Она безобразна?
— Нет, очень красива.
И добавила с сокрушенным видом:
— Она красива, да только не хотела платить мне.
— И что же?
— Я молилась святым и попросила всевышнего. Она утратила свою привлекательность.
— Оставь в покое всевышнего, — не выдержал Буалем, — и не путай его в свои дела, слышишь?
— И что же, святые тебя услышали? — снова спросил Мурад.
— Святые всегда меня слышат, да я и сама им помогаю.
— Каким образом?
— Я знаю обряды, заклинания…
Мурад кивнул в сторону Месауда:
— Но ведь его-то Месауда привлекает по-прежнему?
— Его? Ну и что? У него нет ни гроша. Ничего и никого, кроме всевышнего.
Буалем схватил Фанду за покрывало и начал в ярости трясти ее. Фанду со смехом пыталась удержать медные ключи, висевшие на одном конце покрывала.
— Отпусти меня, сынок, ты меня расколешь.
Буалем грубо оттолкнул ее. Фанду заливалась смехом:
— Мусульмане должны помогать друг другу. Я, например, всегда стараюсь помочь молодым, потому что они всегда спешат и не умеют взяться за дело. Когда страсть овладевает ими, они становятся похожи на голодных шакалов в пустыне. Они воют, а за дело взяться толком не умеют.
— А ты умеешь?
Фанду пыталась поправить свое покрывало.
— Взять хотя бы вашу француженку — да если я применю к ней заклинание против иноземцев, она будет таскаться за тобой, словно тень, так же, как Месауд за мной. Месауд!
Месауд поспешил на ее зов все с тем же отсутствующим взглядом.
— Поправь мое покрывало. Этот нечестивец сорвал его с меня.
Лихорадка не отпускала Мурада в течение двух дней, которые понадобились им, чтобы добраться из Джанета в Таманрассет. В Таманрассете врач сказал, что это не опасно, но из предосторожности решил оставить его в больнице на несколько дней.
Амайасу такое решение пришлось по душе, так как он собирался заглянуть в Тимьявин, чтобы повидаться с матерью Ахитагеля.
За утро он обошел все лавки, купил чай, сахар, всевозможные пряности, ткани, затем попросился на грузовик, отправлявшийся в Тин-Заватен на борьбу с саранчой.
Остальные воспользовались этим временем, чтобы посетить Там и Азекрем. Хозяин гостиницы «Хоггар» знал всю историю города. Там был центром, который замыслил создать правитель даиры Аджера. Менее шестидесяти лет назад на месте города не было ничего, или почти ничего. Затем появился правитель, которого ужаснула окружавшая его пустота, ибо подвластные ему туареги оказались точно такими же, как те, на которых сетовал супрефект Джанета: они были неуловимы. Он испробовал все: перепись с учетом родословных, строгую организацию, тщательно продуманную субординацию с привлечением традиционных вождей, подкупленных, а потому послушных и надежных, бесплатное распределение продовольствия и тканей. Кочевники принимали дары, обманывали вождей, посмеивались над родословными.
