Он привлек жену к себе, торопливо поцеловал.
— Ради бога, Лиза, — попросил он, — что случилось? Ну-ну, успокойся и говори.
— С Шурочкой плохо! — сказала Елизавета Андреевна. — Второй день температура сорок… скарлатина… Боже мой, я совсем не знаю, что делать…
— Врач был?
— Приходил два раза, предлагал в больницу, но… я не отдала… Со мной не кладут, а оставить ее одну выше сил… Родион…
— Подожди, Лиза, я же с дороги.
Он бережным жестом отстранил ее, вымыл руки, умылся и только после этого, волнуясь, прошел к больной девочке. Вконец растерянная и напуганная Елизавета Андреевна, сделав веселое лицо, присела рядом у кровати Саши, и в этот момент и произошло то, чего Анисимов упорно добивался несколько лет и так и не смог добиться после возвращения Елизаветы Андреевны оттуда: какая-то горячая, доверительная искра пробежала между ними, и если бы не широко открытые, ярко синеющие глаза девочки на разрумянившемся от жара лице, Анисимов не поверил бы, что это возможно. Он с нежностью и благодарностью смотрел на ребенка, на левой ручке девочки, на тыльной стороне запястья синела татуировка. Это был ее концлагерный номер — 10573. Почему-то именно сейчас, в эту минуту, потрясенный этим обстоятельством, Анисимов беззвучно шевельнул губами. Короткая, стремительная мысль о всемирном, всеобщем преступлении перед самими основами жизни заставила его поежиться. Недалеко же ушло человечество за несколько тысячелетий в своих нравственных принципах, подумал он, какое имеет значение, что все приписывается тому же определенному течению — фашизму? От этого не легче, фашизм не изолированное вообще от человечества явление. Впрочем, нервный, беспорядочный наплыв мыслей был недолог; Анисимову сейчас было стыдно перед этой слабенькой искоркой жизни, стыдно за то, что ревновал ее к Елизавете Андреевне, за свою нелюбовь, холодность, которую он так и не смог преодолеть до самого последнего часа, вот до самого этого края. Все оказывалось не так, все наоборот: именно эта девочка все перевернула в его отношениях с Елизаветой Андреевной, как самый чудодейственный рычаг. То, что он не мог со всем своим умом и опытом, естественно и просто сделал слабый ребенок. И, охваченный какой-то страстной жаждой сострадания, Анисимов опустился перед кроваткой на колени, взял слабую, вялую ручку девочки, ту самую, с синим большим, начинающим расплываться слегка номером и прижался к ней губами.
Саша изумленно на него поглядела, ручонка у нее была горячая; губы у нее дрогнули, и она, кажется, впервые за все время, тихо улыбнулась ему навстречу, и это окончательно растопило Анисимова. Он погладил ручку девочки, пробормотал: «Ничего, ничего, Сашенька, все наладится», — и быстро повернулся к Елизавете Андреевне.
— Лиза, а ты соседа, Игоря, не приглашала? Он же хороший врач…
— Я не подумала об этом… Сейчас уже поздно, неудобно…
— Не понимаю тебя, Лиза… Что значит неудобно, если ребенок болен? — сказал Анисимов, с грубоватой нежностью прихватывая Елизавету Андреевну за плечи и приближая ее к себе; она, кажется, не заметила этого. — Иду, сейчас иду, — добавил он решительно, с заблестевшими глазами. — Я, Лизонька, быстро, я сейчас!
Пока он стоял у двери Хатунцевых, пока Игорь одевался, а полковник соболезнующе расспрашивал подробности о болезни девочки и все сокрушался, почему Елизавета Андреевна сразу не обратилась к ним, Анисимов был наполнен, захвачен своим, чем-то настолько новым, что не мог в ответ произнести ни слова и только согласно кивал, даже не разбирая смысла. И этим новым была Елизавета Андреевна, и он сам, и то, что появилось, скорее открылось, в их отношениях, что-то опять толкнуло их навстречу друг другу, одним движением разрушив, казалось бы, непреодолимый барьер, стоявший между ними вот уже несколько лет. Анисимов был возбужден, тем более что этой всемогущей силой оказалась всего-навсего слабая, больная девочка, которую он боялся и ненавидел (он сейчас почему-то забыл, что Саше пошел уже одиннадцатый год, она стояла у него в глазах все такой же слабенькой, хилой, обмотанной каким-то тряпьем, какой он увидел ее на руках Елизаветы Андреевны в сорок шестом), и сейчас ему было трудно и стыдно вспомнить об этом. Все его существо было наполнено любовью и благодарностью к ребенку; он был полностью захвачен этим чувством и не обратил внимания на некоторую скованность в поведении молодого Хатунцева, который, одеваясь, слишком близко взглянул в лицо Анисимова и поспешно отвернулся, даже шея у него порозовела, еще плотнее врезалась в тугой воротничок. На Анисимова он уже больше не глядел, вернее, старался не глядеть, ступив за порог чужой квартиры, он с любопытством задержался на знакомой уже гравюре, изображавшей античные развалины, приветливо, с профессиональной ровностью поздоровался с Елизаветой Андреевной, выжидающе замершей у кроватки Саши.
— Ну-ну, Сашенька, что же это ты расхворалась? Ничего, давай вот так, чуть-чуть приподнимемся. Тебе не больно?
— Нет, не больно, — девочка доверчиво распахнула глаза ему навстречу.
— Открой, Саша, рот, так, так, шире… Ну вот, спасибо, молодец… Теперь ложись, Саша, я тебе еще животик посмотрю.
После короткого, как показалось Елизавете Андреевне, и беглого осмотра Хатунцев, ничего не говоря, пошел помыть руки; Елизавета Андреевна подала ему свежее полотенце.
— Похоже, ошиблись врачи, которых вы вызывали, очень сильная ангина, — сказал он в ответ на ее вопрошающий взгляд. — Кажется, уже на переломе… Сыпи, как видите, нигде нет. Что вы ей даете?
Пока Елизавета Андреевна перечисляла, Хатунцев внимательно слушал, присматриваясь к ней. Что то было в этой женщине необычное, но что именно, он не мог уловить; Елизавета Андреевна слишком уж тревожилась, и он постарался успокоить ее.
— Сегодня ночью, часа в три, ужасно начала кричать, — сказала Елизавета Андреевна, еще больше понижая голос. — Знаете, доктор, сидит на постели, глядит на чистую стену, а в глазах… «Шевелятся, мама, шевелятся, шевелятся!» А в глазах… разве могут быть такие глаза у ребенка? «Успокойся, говорю, девочка, что ты, родная моя, никого нет, это у тебя от жара…» — «Нет, нет, говорит, мертвые, мертвые… вон как шевелятся!»
— Успокойтесь, Елизавета Андреевна, с Сашей все обойдется, сейчас я схожу за бланком, будете делать девочке полоскание. Дежурная аптека рядом, там быстро приготовят.
— Спасибо, спасибо, Игорь Степанович… я мужа попрошу, доктор.
Хатунцев в ответ улыбнулся ей ободряюще, вышел, быстро вернулся с выписанным рецептом, пообещав заглянуть утром, перед работой; Хатунцев был уверен, что кризис миновал и что девочка с этого часа начнет выздоравливать, пожелал спокойной ночи Елизавете Андреевне и Анисимову. Вернувшись домой, он по привычке аккуратно разобрал постель и лег, но сон не шел к нему. Слушая, как за перегородкой глухо покашливает отец, он курил непрерывно одну папиросу за другой, смутное душевное недовольство самим собою, тем, как он живет, надвинулось на него. Один день похож на другой, ничего в его жизни не происходит, действительно, бескрылость какая-то. Так не заметишь, как и жизнь пройдет… Разумеется, это случайное совпадение — их давний разговор с Анисимовым об Елене Захаровне Брюхановой и то, что произошло потом. Но то, что произошло потом, и произошло ли? Не случайное ли это совпадение? Нужно все выбросить из головы к чертовой матери, все это бредни и сантименты! О черт, чуть ли не вслух выругался он, я становлюсь суеверным, как баба. Мозг работал четко и ясно, и все-таки это закономерно, сказал он себе угрюмо, и Анисимов и соседство с ним. Необратимо, необратимо! Я не знаю, как случилось, что она все-таки вошла в мою жизнь, я ненавижу себя за это, я ненавижу и себя, и ее. Зачем она? Почему именно она, когда вокруг столько молодых женщин, незанятых, свободных, нуждающихся в нем! Женщины никогда не обходили его вниманием, другое дело, что он сам слишком разборчив и брезглив.
Он притиснул папиросу в пепельнице, резко, со злостью повернулся лицом к стене. Спать, спать, приказал он себе, но к нему тотчас прорвалось лицо Аленки, ее насмешливые серые глаза, — точно бросаясь в воду, он несколько минут не отрываясь глядел в эти глаза со злостью.
«Это вы опять, Игорь Степанович?»
«Вы же знаете, что это я… Я ведь немногого прошу у вас… скажите одно… мне уехать?»
«Какой вы смешной… Я никому не позволяю решать свои вопросы за себя, — она засмеялась с легким оттенком принуждения. — И потом — что вы такое нафантазировали, Игорь Степанович, да вы романтик, вам показалось, уверяю вас вам показалось».
«Мне лучше знать, показалось или нет».
«Это пройдет, — сочувственно и дружески сказала она, но глаза ее оставались отстраняющими и чужими. — Это пройдет, как все остальное… вы же знаете, Игорь Степанович…»
«Зачем вы играете, Елена Захаровна?.. Вам это так не к лицу, не старайтесь стать похожей на других, вы не такая…»
