– Золотой, – сказал Али Бахр. – И цепочка тоже.
– Знаю. Но он краденый.
– Да ты что! Хочешь меня обидеть?
– Понимай как знаешь.
И купец протянул медальон прекрасной Амани обратно Али Бахру, но тот не захотел его взять, он качал головой и убирал назад руки, потому что от этого медальона у него жгло все нутро. Ему пришлось согласиться на мизерную цену, предложенную купцом. Когда Али Бахр ушел, купец по-прежнему рассматривал медальон. Христианские письмена. В Александрии оторвут с руками.
Он с удовольствием провел по нему пальцами, как будто стремясь очистить от налипшей грязи. Затем, поразмыслив минуту, отодвинул масляный светильник, который прежде взял, чтобы лучше разглядеть медальон, и сказал, глядя на молодого Брочу:
– Мне этот медальон знаком.
– Это… это Богоматерь Моэнская, кажется.
– Пресвятая Дева Пардакская. – Он перевернул медальон, чтобы юноша смог увидеть другую сторону. – Из Пардака, видишь?
– Неужели?
– А ты читать не умеешь. Ты ведь из рода Муредов?
– Да, сеньор, – солгал молодой Броча. – Мне нужны деньги, чтобы отправиться в Венецию.
– У вас у всех Муредов шило в одном месте, – заметил ювелир, не переставая изучать медальон. – Хочешь стать моряком?
– Да. И уплыть подальше. В Африку.
– А. Так тебя ищут, да?
Ювелир отложил медальон и посмотрел ему прямо в глаза.
– Что же ты натворил? – спросил он.
– Ничего. Сколько вы мне за него дадите?
– А ты знаешь, что море тем опаснее, чем дальше ты от него рос?
– Сколько вы мне дадите за медальон?
– Оставь его себе на черный день, сынок.
Броча машинально окинул взором мастерскую любопытного ювелира. Они были одни.
– Мне нужны деньги сейчас же, понимаете?
– А что стало с Иакимом Муредой? – поинтересовался старый ювелир из Планы.
– Он в кругу родных, вместе с Агно, Йенном, Максом, Гермесом Йозефом, Теодором, Микура, Ильзой, Эрикой, Катариной, Матильдой, Гретхен и слепой Беттиной.
– Я рад. Честное слово, рад.
– И я тоже. Они все вместе лежат под землей, и их едят черви, а когда пожрут их плоть, будут глодать их души. – Он взял цепочку из рук старика. – Так вы купите у меня наконец медальон, ссучий потрох, или мне достать нож?
В эту секунду колокола на церкви Консепсьо прозвонили три часа ночи, и Адриа подумал: завтра я ни на что не буду годен.
Неприятности начались, как с песчинки, с безобидного, ничего не значащего происшествия. Собственно говоря, с вопроса, который Адриа задал на следующий день после побивания камнями, за ужином. Он спросил: ну, ты подумал?
– Насчет чего?
– Ну… в общем, ты возвращаешься домой? Или мне подыскивать себе квартиру? Я готов…
– Эй, не сердись. Я просто хотел выяснить…
– А что за спешка? – прервала меня ты сухо и презрительно, поскольку была целиком на стороне Берната.
– Да ладно-ладно, я ничего такого не имел в виду.
– Не переживайте. Завтра я съеду.
Бернат посмотрел на Сару и сказал: я вам очень благодарен за то, что приютили меня на несколько дней.
– Бернат, я не хотел…
– Завтра после репетиции я зайду за вещами. – Он остановил мою руку, которую я поднес к груди, извиняясь без слов. – Ты совершенно прав. Пора мне почесаться. Он улыбнулся. А то я застрял тут у вас.
– А что ты будешь делать? Вернешься домой?
– Не знаю. Решу сегодня ночью.
Бернат отправился размышлять, что ему делать, а Адриа чувствовал, что молчание Сары, пока она чистила зубы и надевала пижаму, стало еще более угрожающим. Мне кажется, я только один раз до того видел тебя такой же раздраженной. Поэтому я спрятался в Горация. Лежа в кровати, я читал: Solvitur acris hiems grata vice veris et Favoni / trahuntque siccas machinae carinas…[349]
– Здорово проявил себя, да? – сказала Сара с обидой, входя в спальню.
…ac neque iam stabulis gaudet pecus aut arator igni. Адриа оторвал взгляд от стихов и спросил: что?
– Здорово проявил себя по отношению к другу.
– А что такого?
– Но если он тако‑о‑ой друг…
– Раз он тако‑о‑ой друг, я всегда говорю ему правду.
– Как и он, когда говорит тебе, как восхищается твоим талантом и как гордится тем, что лучшие университеты Европы тебя приглашают, и тем, что твое имя становится все более известным…
– Я был бы рад сказать то же самое о Бернате. О его музыке я сказать это могу, только он меня не слушает.
И он вновь принялся за Горация и прочитал: ac neque iam stabulis gaudet pecus aut arator igni / nec prata canis albicant pruinis.
– Замечательно. Превосходно. Merveilleux[350].
– Что-что? – Адриа снова поднял голову, продолжая размышлять о nec prata canis albicant pruinis. Сара смотрела на него с негодованием. Она собиралась что-то сказать, но решила, что лучше выйти. Она в ярости закрыла дверь, но не хлопнула ею. Ты была сдержанной, даже когда сердилась. Кроме того раза. Адриа смотрел на закрытую дверь, не вполне осознавая, что происходит. Потому что в голове у него шумели наконец-то прорвавшимся ливнем строки dum gravis Cyclopum / Volcanus ardens visit officinas.
– Что-что? – спросила Сара, бесшумно открывая дверь.
– Ничего, извини. Я думал вслух.
Она снова аккуратно закрыла дверь. Наверно, все это время простояла за ней, прислушиваясь. Ей не нравилось разгуливать по дому в ночной рубашке, когда у нас ночевал кто-то еще. Я и не подозревал, что в тебе боролись желание быть верной данному слову и решимость броситься на меня в атаку. Сара решила быть верной слову, вернулась в спальню, легла в кровать и пожелала мне доброй ночи.
Для кого ты завязываешь узлом свои рыжие волосы с таким простым изяществом?[351] – задал себе Адриа абсурдный вопрос, глядя в растерянности на Сару, отвернувшуюся от него, рассерженную неизвестно чем, с распущенными по плечам черными волосами. С простым изяществом. Я не знал, что думать, и решил закрыть книгу од и погасить свет. И долго лежал с открытыми глазами.
На следующее утро, когда Сара и Адриа встали как обычно, от пребывания Берната в их доме не осталось и следа – ни скрипки с партитурами, ни одежды. Только записка на столе в кухне, в которой говорилось: я вам очень благодарен, дорогие друзья. По-настоящему благодарен. В его комнате постельное белье было сложено на кровати. А от Берната ничего не осталось, и я почувствовал себя плохо.
– Хау!
– Ну что?
– Здорово ты сел в лужу, дорогой приятель.
– Я тебя не спрашиваю.
– Но ты все равно здорово сел в лужу. Правда, Карсон?
Вместо ответа Адриа услышал отвратительный звук плевка храброго шерифа.
Странным образом Сара, узнав об исчезновении Берната, не стала меня упрекать. Жизнь продолжала идти своим чередом. А что к чему – я понял лишь многие годы спустя.
43Адриа весь вечер смотрел на стену в кабинете, не в силах ни написать хоть строчку, ни сосредоточиться и что-нибудь почитать. Он пялился на стену, как будто пытался найти там причину своего ступора. В середине вечера, так и не проведя с пользой даже десяти минут, он надумал наконец приготовить чай. Из кухни он спросил: хочешь чаю? – и услышал, как из кабинета Сары донеслось: ммм, что истолковал как да, спасибо, отличная идея. Войдя в кабинет с чашкой дымящегося чая в руках, он увидел Сарин затылок. Она собрала волосы в хвост, как всегда, когда рисовала. Я влюблен в твою косу, в твой хвост, в твои волосы, какую бы прическу ты ни сделала. Сара рисовала на прямоугольном листе какие-то дома, возможно полузаброшенную деревню. Сейчас она набрасывала деревенский дом на заднем плане. Адриа отхлебнул чая и замер в изумлении, наблюдая, как потихоньку вырастает этот дом. Да, он был заброшенный. С кипарисом, почти ровно посредине расколотым молнией. Неожиданно Сара снова занялась домами улицы на первом плане, в левой части листа, и изобразила каменную арку окна, которого раньше не было. Она сделала это так стремительно, что Адриа удивился – как же это произошло? Как это Сара увидела окно там, где был белый лист? Но теперь, когда окно было нарисовано, ему казалось, что оно находилось там всегда; ему даже померещилось, что в магазине Террикабрес ему продали бумагу с уже нарисованным окном; и еще он подумал, что это умение Сары – просто чудо. Не обращая внимания на Адриа, Сара вернулась к деревенскому дому и заштриховала открытую входную дверь, и теперь дом, который до сих пор был рисунком, начал оживать, как если бы темные угольные штрихи позволили ему вообразить жизнь, которая происходила внутри его. Адриа в восхищении снова отхлебнул чай из Сариной кружки.
– Откуда ты все это берешь?
