Товарищи, — продолжал Сталин, вытаскивая из папки несколько новых листочков. — Я располагаю точными данными о серьезных заболеваниях наших крупных военачальников, партийных работников, общественных деятелей, ученых и писателей — золотого фонда революции, нашего общества. Мы поступим преступно, если своевременно не бросим все силы, чтобы улучшить их физическое состояние. Мне достоверно известно и то, что многие из названной категории лиц не желают лечиться, а некоторые под предлогом занятости наотрез отказываются от операций, прохождения специальных курсов лечения, от санаторного отдыха и диспансеризации. Пусть не покажется вам смешным, но мы будем применять административные меры к тем, кто пренебрегает своим здоровьем, которое мы рассматриваем первоосновой строительства новой жизни.
Прислушался к знакомым голосам.
— Я его сразу узнал. Это Троцкий. Собственной персоной, даром что в шинели явился, — шептал Микадзе маленькому человечку в черном зековском одеянии, в котором я сразу признал Ква-кина.
— Да не говорите глупостей, товарищ генерал в отставке, это наш Пугалкин. Из нового этапа. Хромой бесенок, а шустряк: лошкарем[74] норовит устроиться на помойку.
— Конспирация. Говорю вам, это Троцкий. Я его подпухшую нижнюю губу ни с чьей не спутаю. Заслали. Знают, сволочи, где жареным пахнет.
— Да, место у нас ответственное. Стратегическое. Тут только и будут спасаться от всех распадов.
— А как зовут Пугалкина?
— Товий Зиновьевич.
— Ну вот, я так и знал. Говорят, евреи повалили в дробь семнадцать. Рядом с ОВИРом открылась конторка, где дают сюда направление. Так что ты думаешь, в ОВИР нет очереди — все в конторку хлынули, вот так, братец партийный работник. Евреи всё знают.
— Да какой же Пугалкин еврей? Он и слова такого не знает.
Родом из Вологды. А там все равно, кто ты, был бы человек хороший…
— Не скажите. Это раньше так было.
Я слушал этот нелепый треп, поглядывая на стаи крыс, бежавших от магазина в сторону желдорполотна. Они так плотно шли, что поле напоминало беличью шубу гигантских размеров. Затем одно серое продолговатое туловище отделилось от общей массы и стало расти, и голова стала расти, и шубейка стала расти, и вдруг это туловище, хромая, вошло в клубное помещении колонии дробь семнадцать, где уже все были в сборе. Самым невероятным было то, что в клубе оказались люди разных поколений: здесь были чекисты двадцатых годов, воины и железнодорожники второй пятилетки, лесорубы и станочники периода стахановского движения, хлебопашцы и бетонщики эпохи развенчания культа личности вождя. Не все были одеты в робы, но командовал всеми Раменский.
— Ваш выход, — сказал он, обращаясь к хроменькому человечку в робе.
Троцкий — а это уж точно был он — не удостоил Раменского вниманием, поправил широкое темнотсерое пальто, сшитое на манер английской шинели, и сказал:
— Историков будет интересовать мое отношение к Сталину. Могу сказать в двух словах. При амбициозной завистливости он не мог не чувствовать своей моральной второсортности. Он постоянно пытался вступать со мной в контакт, даже стремился создать вариант фамильярных отношений. Но он мне был противен. Я брезглив в выборе человеческих отношений. Он меня отталкивал теми чертами, которые составили вспоследствии его силу на волне революционного упадка. Он меня отталкивал узостью своих интересов, хотя и пыжился их расширить, читал книжки; ни черта в них не понимая, ходил в театр, где больше бражничал, чем увлекался искусством. Мне был противен его эмпиризм, лишенный хоть каких бы то ни было взлетов творчества. Он никогда, ничего и нигде не прорывал, никаких новых путей не прокладывал, но он умел придать всему тому, что он делает, ложную обстоятельность, упорядоченность, заботу о людях, о государстве, о строе, о коммунизме. Смотрите, это же он спровоцировал дискуссию вокруг нелепой статьи Тантулова, статьи в общем-то правильной. Но Сталин повернул ее в другое русло: клевета! На нас клевещут враги! Не позволим! Он несомненно увидел себя в этой статье: пьяница, болтун, бабник, садист, неврастеник, параноик — куда больше! Но надо было тут же ему все повернуть так, чтобы этот его эмпиризм был понятен массам: давайте заботиться о здоровье! Давайте введем спец-пайки, спецлечение, спецобслуживание! Давайте лечить, оперировать, ликвидировать старые болезни! И в первую очередь залечим тех, кто мешает или будет мешать, — Фрунзе, Куйбышева, Горького, Чичерина, Дзержинского…
Он всегда был мне неприятен своей психологической грубостью и особым цинизмом провинциала. Я помню, как в общем-то неприятный мне человек, литератор Розанов, писал: "Пришел вонючий "разночинец" со своею ненавистью, со своею завистью и со своею грязью. И грязь, и ненависть, и зависть имели, однако, свою силу, и это окружило его ореолом "мрачного демона отрицания", но под демоном скрывался простой лакей". Коба был не черен, а грязен. Он был в числе тех, кто разрушил дворянскую культуру от Державина до Блока.
— Это про вас сказано, а не про Сталина, вас всегда называли демоном революции! — закричал Микадзе.
— Да помолчите же вы, — это Шкловский вошел, а Троцкий продолжал, не слушая генерала:
— Сталинский провинциальный цинизм, как и цинизм многих его сподвижников, состоял в том, что эта грязная и завистливая поросль решила, что овладела новым учением, то есть марксизмом, который их освободил от многих предрассудков, не заменив их ничем, оттого цинизм стал их мировоззрением. Заметьте, Сталин окружал себя, как правило, людьми недалекими, простоватыми, грубыми или обиженными, с затаенной завистью, с пониманием своей ущербности. Он выработал беспроигрышную формулу: ускоренным методом формировать из подонков и мерзавцев новые бюрократические кадры. Когда Ленин говорил о Генсеке Сталине: "Этот повар будет готовить только острые блюда", он недооценивал остроты этих блюд. Для многих его кухня оказалась роковой.
— Но Ленин, наверное, понимал и другое: нельзя обойтись без таких, как Сталин? — спросил Заруба.
— Верно, — ответил спокойно Троцкий. — С одной стороны, он его ненавидел, а с другой стороны, понимал: никто не может нести на себе неподъемный воз черновой, грязной и даже кровавой работы. Ленин понимал, что я, например, не гожусь для массы мелких текущих дел, поручений. У меня свои взгляды, позиции, убеждения, и там, где ему нужна была повсеместная исполнительность, он обращался к таким, как Сталин. У меня с Лениным по этому вопросу был конфиденциальный разговор. В двадцать втором году, когда ему стало несколько полегче, он вернулся к работе и пришел в ужас от всей глупости созданного нами, а точнее, Сталиным бюрократического аппарата. Ленин сказал мне: "У меня три зама. Каменев, конечно, умей и образован, но какой же он администратор? Цюрупа болен. Рыков, пожалуй, администратор, но его придется вернуть на ВСНХ. Становитесь моим замом. Вы сможете перетряхнуть аппарат". Я ответил: "Наша беда не только в государственном бюрократизме, но и в партийном. У нас два аппарата. И более опасной становится эта иерархия секретарей". — "Значит, вы предлагаете открыть борьбу не только против государственной бюрократии, но и против Оргбюро ЦК?" Я рассмеялся: "А что, если при ЦК создать комиссию по борьбе с бюрократизмом?" — "Рычаг против фракции Сталина?"
— Такого разговора не могло быть у вождя революции с главным троцкистом и шпионом! — заорал Микадзе.
— Идея создания блока Троцкий — Ленин против бюрократизма, к сожалению, из-за болезни Ильича не осуществилась. А Ленин на Двенадцатом съезде готовился ударить по бюрократизму в лице Сталина, который, по его мнению, воплощал в себе невежество, хитрость и коварство, узость политического кругозора, исключительную моральную грубость, неразборчивость в средствах.
— И все-таки он был мастером развития нужных ему человеческих отношений, зависимостей, — сказал я.
— Мастером интриг, — поправил Троцкий. — Непревзойденный, надо отдать должное. Когда в январе 1923 года возник вопрос, кому же читать политический доклад, Сталин на Политбюро сказал: "Конечно, Троцкому". Калинин и Рыков поддакнули. "Пожалуй", — нехотя выдавил Каменев. А я возражал: партии будет не по себе, если кто-то заменит больного Ленина, обойдемся без вводного доклада. Сталин подытожил: "После Ленина вы, Лев Давыдович, самый влиятельный и самый популярный человек в партии, не отказывайтесь от доклада…" А в этот же день за кулисами Каменев вместе с Зиновьевым и Сталиным договорились: "Ни в коем случае не допустить, чтобы командовал Троцкий…" Триумвират Зиновьев — Каменев — Сталин к двадцать пятому году прибрал власть в свои руки, я фактически был отстранен от руководства и страной и партией. Мавр сделал свое дело… Мне оставалось наблюдать лишь за теми глупостями, которые разворачивали на моих глазах члены этой бесовской троицы. С каждым днем они все больше и больше глупели, становились прямолинейнее, откровенно циничнее и жесточе. Каменев и Зиновьев все еще болтали о том, что им не нужно чинопочитание в партии, не нужен Верховный Жрец. А этот жрец уже был…
