В крошечной незнакомой комнатке было сумрачно, сквозь закрытую дверь пробивались голоса: один, мужской, стариковский, напоминавший ровное гуденье шмеля, другой – женский, старушечий, походивший на нервное стрекотание швейной машинки.
– Это ж надо так человека запугать, чтобы он от одного вида погон милицейских сознания лишился. Эх, Россия, Россия…
– Да при чем тут Россия, Глеб, Россия тут ни при чем, просто устал человек, измучился, настрадался… Да и оголодал там небось. Он даже чашки чаю не выпил, вот и бухнулся…
– Да тише вы!
Дверь приоткрылась, и в комнату осторожно вошла Галина Глебовна.
Встретившись с тобой глазами, она впервые не отвела взгляд и смотрела ласково, заботливо…
– Проснулись?
– А я спал?
– Спали.
– Как-то неожиданно заснул… – попытался пошутить ты, но получилось неважно. – Вообще-то со мной такого никогда еще не было.
– Вы просто устали. Очень устали… Но при этом были напряжены, очень… Я сделала вам два укола – пять кубиков спазгана и столько же но-шпы.
– Уколы? – удивился и растерялся ты и потянулся рукой к пояснице.
– В руку, – торопливо объяснила Галина Глебовна и, покраснев вдруг, прибавила, глядя в сторону: – А Толька вас раздевал.
– Вы разве медик?
– Была недолго. Я после восьмого класса в медучилище пошла…
– Ох, Евгень Лексеич, она у нас на все руки! – В приоткрытой двери появилась любопытствующая физиономия Анны Ивановны, за ней нарисовался Глеб Григорьевич.
– Мы еще не заболеем, а она уже лечит, – продолжила старуха. – И уколы, и таблетки, и банки, и горчичники… «Да я не хочу!» – «Нет, ложись»…
– Если б не она, мы б давно уже… – подтвердил и развил женину мысль старик, а старуха ее закончила:
– На тот свет отправились бы!
– Хватит вам, – нахмурилась Галина Глебовна, и в голосе ее вновь возникла привычная строгость. – Будете вставать? – спросила она и прибавила: – Я там ужин приготовила.
Выпроваживая родителей и уходя, Галина привычно ударила по кнопке выключателя, и в комнате зажегся яркий свет.
Комнатка и все в ней было ярким, так сказать молодежным. К обоям были приклеены скотчем большие постеры, на которых красовались звезды эстрады, имен которых ты никогда не слышал. Центральное место занимал плакат неведомой тебе певицы Анастасии. «На концерте Анастасии» – вспомнил ты и понял, что это комната младшей дочери Куставиновых Насти. Тут же были ее фотографии: в школьной форме, на дискотеке и в купальнике на пляже. На одной, видимо недавней, она была сфотографирована под руку с милиционером. Лицо его показалось знакомым, кажется, это он входил в комнату, когда, увидев его…
Почувствовав вдруг дрожь в коленях, ты сел в низкое кресло, усмехаясь и успокаиваясь.
«Но как же я не хочу возвращаться, – думал ты, одеваясь. – Как же я не хочу туда возвращаться!»
У выхода из ванной тебя встречали старик и старуха, как две верные и дружные собаки, и, пока ты шел к гостиной, они рассказали тебе о том, что милиционер – это Гарик, Настин жених, которому Толик на концерте Анастасии сломал нос – «так и познакомились», что они «долго тут сидели, но потом ушли», что Толик «убег» по своим делам, но скоро опять «прибечь должен», и что «Гальке в ее школу сходить нужно, но потом снова вернется», а также, что она приготовила на ужин «картофельное пюре с тушенкой», да еще пирог с картошкой, который от обеда остался, и они с тобой будут ужинать, а «то чай, что этот чай»…
Вкусно пахло картошкой с тушенкой.
Она лежала горкой в трех глубоких тарелках, и в таких же глубоких тарелках лежали домашние огурцы, помидоры и какой-то, тоже из домашних заготовок, салат.
Ты сглотнул слюну.
Галина вошла в том своем сером расстегнутом пальто:
– Извините, я должна отлучиться… У меня в школе… – она замялась, как бы не решаясь говорить.
– Спек-такль! – с усердием в голосе подсказала Анна Ивановна.
– Не спектакль, а репетиция, последний прогон, – повернувшись к матери, сообщила дочь и даже не так сообщила, как возразила.
– Спектакль? – удивленно спросил ты.
Галина смутилась и махнула рукой.
– Да какой спектакль! Школьная постановка «Бедных людей» Достоевского… Не читают, не хотят читать, вот и приходится придумывать… Я и драматург, и режиссер, а потом еще и зритель… Мы там что придумали… Весь класс играет… Каждый мальчик – Макар Девушкин, и каждая девочка – Варвара Доброселова, – улыбаясь, рассказывала она, и, удивленно глядя на нее, такую новую, неожиданную, ты подумал благодарно: «Да-да, у Варвары фамилия Доброселова… “Маточка, голубчик”».
– Спектакль, спектакль… Мы его тут наизусть уже выучили: «Милостивый государь Макар Алексеевич! Неужели вы обиделись?» – довольно артистично передразнила Галину старуха.
Ты вспомнил эти слова, ты их сегодня слышал, все стало простым и понятным, и ты благодарно посмотрел на Галину Глебовну, а она смущенно на тебя.
Галина ушла, ты остался один с двумя слепыми стариками.
Впервые в жизни ты видел, как едят слепые – с радостной торжественностью и горделивым тщанием, с каким едят дети, только недавно научившиеся есть с тарелки, и заслужившие за это право сидеть со взрослыми за одним столом. Положив ложку картошки с тушенкой в рот, они долго и тщательно ее жевали, улыбаясь и склонив голову набок, словно оценивая вкус и прислушиваясь к себе, и, глядя на них, ты забыл про еду. Потом они похрустели солеными огурцами, а старуха съела еще и «помидорку», склонившись над столом, чтобы не испачкаться. С детской охотой до сладкого старики выпили по эмалированной кружке заготовленного на зиму вишневого компота – темного густого и сладкого, крупными гулкими глотками, держа кружки обеими руками и крепко прижимая их ко рту.
Позже поел и ты, слушая стариковские рассказы о жизни и семье – семье Куставиновых.
Не стану пересказывать здесь те похожие на сказки истории – трогательные, печальные и, как все русские сказки, всегда с хорошим концом, даже если он не такой уж и хороший.
– Эх, Россия, Россия, – итожил каждую новую историю Глеб Григорьевич, как большинство мужчин, склонный к социально-политическим обобщениям, и он же подвел общий итог беседы, совсем не политический, уже спокойно, уверенно сказав:
– Так и живем – кончины дожидаемся…
В этот момент он был похож на врубелевского Пана – белого, взъерошенного, в глубоких с прозеленью морщинах, только без его пронзительно голубых глаз.
– Да! – с довольно легкомысленной интонацией согласилась с мужем Анна Ивановна. – Это зрячие смерти боятся, а нам, слепакам, из темноты в темноту не страшно. Я, Евгень Лексеич, не знаю, есть ли рай, только со своими детями, с Галькой особенно, мы давно в раю живем. Так что, даже если и в ад попадем, не так обидно будет. Жалко их, конечно, Настьку особенно, она еще маленькая, переживать будет, но что поделаешь, смерть есть смерть, она тоже уважения требует.
– Тут, как говорится, не проси легкой жизни, а проси легкой смерти, – напомнил старик, а старуха продолжила:
– Мы свои смертные узлы давно приготовили: и бельишко новое, и носочки белые, и саваны, сейчас их в церкви недорого продают. Ну и денег на похороны собрали, чтоб дети ни одной копейки своей не потратили. Галька ругается, Толька смеется, а мы говорим: «Не ругайтесь и не смейтесь, это наш долг, и мы его должны до конца исполнить».
Странное дело – говоря о смерти, два старых человека говорили о жизни, которая, получается, никогда не кончится – их неминуемая и недалекая смерть являлась продолжением их же жизни, выраженной в детях, а сейчас еще и в тебе, и то странное чувство, испытанное в автобусе, когда сидел рядом с Галиной, что прожил с ней сто лет и еще сто проживешь, вернулось вдруг, и в какой-то момент показалось, что с этими стариками прожил еще больше…
Задав всего лишь несколько вопросов и получив на них простодушные и радостные стариковские ответы, ты узнал наивный до глупости план семьи Куставиновых, придуманный шумным и непоседливым Толиком, – план твоего дальнейшего жизненного устройства: до лета ты должен был пожить здесь «с нами, стариками», потому что «у Гальки своя квартира маленькая, Толик живет в общежитии, Настя у Гарика, они уже заявление в ЗАГС подали», а здесь можно даже «во двор выйти погулять, потому как дом наш – общества слепых и живут тут одни слепые старики такие же, никто не увидит», а летом, «когда все утихомирится», Толик «отвезет вас в одно укромное местечко за четыреста верст от Москвы», куда он на рыбалку ездил и открыл брошенный колхозный поселок где «дома пустые стоят – заходи и живи», «где никто никого не знает и никто никого не спросит…»
– А не захотите туда – здесь с нами жить будете, и вам хорошо, а нам интересно… – подвела итоги хитроумным куставиновским планам Анна Ивановна и замолчала наконец, обратив к тебе свое трогательное и вопрошающее лицо.
Старики ждали твоего ответного слова, и ты его произнес:
