Старики ждали твоего ответного слова, и ты его произнес:
– Надо обдумать, – уклончиво ответил ты, хотя обдумывать было нечего.
– Обдумайте, Евгень Алексеич, обдумайте! – весело прострекотала старуха, обрадованная новым, видимо, давно не слышанным словом, и стала рассказывать, что просила Галину к твоему пробуждению нажарить котлет, – «если бы вы их сейчас покушали, то и обдумывать бы не стали!» – но она «не взялась даже, потому что фарша нет, да и времени уже у нее не было».
– Если бы, Евгень Алексеич, вы Галькиных котлет поели, то сразу бы на все согласились! – сказав это, Анна Ивановна засмеялась.
– Котлеты, да… – растерянно ответил ты.
Возникла пауза, долгая, но не тягостная, в такие паузы милиционеры не умирают, а разве что чихают в начинающейся простуде.
– Эх, Россия, Россия, – с громким и протяжным вздохом в последний раз проговорил старик, и тут же раздался перекорный старушечий голосок.
– Ой, да хватит тебе, Глеб… – и, повернувшись к тебе, спросила с живым интересом и с детским лукавством в голосе: – А вот книжка у вас большая такая, я спросила у Гальки, про что она, а она: «Про то, что бога нет». Правда, что ль?
– Правда.
– Вот ведь сколько слов написали, сколько бумаги извели, вот ведь как людям не хочется…
– Да-а, – рассеянно протянул ты, не желая сейчас говорить о боге, были у тебя сейчас дела поважнее бога.
Глеб Григорьевич почувствовал это и прогудел в адрес жены что-то недовольное.
Анна Ивановна громко вздохнула и замолчала, всем своим перекорным видом выражая горделивое женское смирение.
– А у вас телевизор работает? – спросил ты деловито.
– Работает, – охотно отозвался Глеб Григорьевич… – Сейчас там новости как раз…
– Так он же не показывает! – поморщилась Анна Ивановна, не желающая менять вечные темы на сиюминутные.
– Так послушать же можно! – с надеждой сказал старик и, услышав твою поддержку («Да, я б послушал»), поднялся и, безошибочно найдя телевизор, включил.
Старый фанерный ящик загремел музыкой рекламы, старики направили к нему свои незрячие лица, а ты, посидев, поднялся, сунул под мышку Большой атеистический словарь, взял ботинки и куртку и, немного повозившись с замком, вышел на лестничную площадку.
7
Завязывая там шнурки ботинок, ты замер, втягивая носом воздух, – тот запах, который не мог понять и определить, когда вошел в подъезд этого дома, вот и сейчас не смог. Хотел нажать на кнопку лифта, но, услышав внизу стук входной двери, остановился и прислушался. Громкий и звонкий голос Толика доносился с первого этажа до девятого без помех и искажений.
– Дура ты, Настька! Америке Россия нужна, как собаке пятая нога! Мы для всей планеты как весы: одна чаша – они, другая – мы…
Сестра что-то возразила, но ее слышно не было.
И опять громогласный Толик.
– Дура ты, Настька!
Они вызвали лифт, и он загудел, опускаясь, а ты побежал по ступенькам вниз.
Покидая навсегда подъезд этого странного, повернутого к лесу передом, а к городу задом дома, ты задержался, последний раз потянув носом воздух, и понял наконец, что тот запах выражает – это был запах старости, несбыточной мечты о жизни в деревне и терпеливого ожидания смерти.
…К своей конечной, завершающейся разворотной площадкой остановке очень кстати подходил автобус, и, вдохнув полной грудью чистый прохладный воздух, ты побежал к нему, но, вскакивая на ступеньку в открытую дверь, столкнулся вдруг с женщиной, которая выходила из автобуса, автоматически извинился, отшатнулся, поднял голову и увидел Галину.
– Вы? – глядя сверху удивленно и растерянно, спросила она.
«Чёрт, – подумал ты смущенно, не находя возможным ответить на этот простой вопрос. – Вот ведь чёрт…»
Она как будто не верила своим глазам:
– Это… вы?
Ты совершенно забыл, что остановка конечная, не видел, что водитель ушел, чтобы отметить свой путевой листок, вставив его в какой-то металлический столбик, думал, что автобус вот-вот тронется, и рванул наверх мимо этой, мягко говоря, странной женщины, но она схватила тебя крепко за локоть, крепче, чем у памятника Достоевскому, остановила и спросила, как спрашивает учительница ученика, собравшегося сбежать из класса во время урока.
– Вы… куда? Куда вы, Евгений Алексеевич?
– Туда, – обреченно, но гордо ответил ты, указывая взглядом в пустой автобусный салон.
– Куда туда?
Это было даже смешно, решительно смешно!
– Туда, Галина Глебовна, – ответил ты, не скрывая своего раздражения.
– Туда? – предложила повторить она.
Ты вспомнил все: кто ты, где ты, куда ты, и, кивнув головой, ответил:
– Да, туда…
Галина охнула, отшатнувшись, но руку при этом не отпустив, и заговорила с совершенно иной интонацией:
– Но вам же нельзя туда, никак, никак нельзя! – Это была интонация сострадания, совершенно в данный момент для тебя неприемлемая, чреватая непонятно чем, и прервать ее можно было только обидев эту женщину, но ты не знал как, чем ее можно сейчас обидеть.
– Что нельзя? Что нельзя, Галина Глебовна? – спрашивал ты, раздраженно вертя во все стороны головой, ища повода для нанесения обиды.
Она еще больше приблизила к тебе свое некрасивое с вытаращенными глазами лицо и, глянув вслед за тобой по сторонам и никого не обнаружив, заговорила громче и спокойнее:
– Вам нельзя туда возвращаться, вам нельзя отсюда уходить. Во-первых, потому что вы очень слабы, нервно и физически истощены, а во-вторых…
Галина внезапно замолкла, то ли потеряв мысль, то ли не решаясь ее высказать. Эта женщина очень плохо знала мужчин, а то и вовсе не знала, не понимая главного – мужчине нельзя говорить о его слабости – нервной, а тем более физической.
И ты подался к ней и заговорил почти угрожающе:
– Во-первых, я не слаб, а во-вторых… А во-вторых… Думаете, если вы меня нашли, у вас есть на меня права? Хоть какие-то права? Нашли иголку в стоге сена, и теперь она ваша? Воткнули в подушечку, и пусть себе торчит?! Накормили, напоили и спать уложили? Не выйдет! Слышите, не выйдет! – Произнося по слогам последнее слово, ты помахал перед ее носом указательным пальцем – совершенно не характерный для тебя жест – где только ты его взял, на какой скандальной помойке откопал, Золоторотов?
Галина Глебовна смотрела на тебя расширенными зрачками, будто не веря глазам, будто ты – не ты, и ты устыдился.
– Поймите, Галина Глебовна, я не могу у вас остаться, – меняя интонацию, тихо проговорил ты и, отворачивая лицо, прибавил: – Я просто не имею на это права.
– И вы поймите, Евгений Алексеевич, я не могу вас отпустить, – поворачивая вслед за тобой голову, отвечала на твой довод она. – Я тоже не имею права…
Водитель подходил к автобусу, помахивая путевым листком, как будто просушивая чернила.
– Мы все не имеем права… – Несомненно, она имела в виду свою семью. – Как вы ушли? Как они вас отпустили?
– Никак, я сам ушел.
– А Толик?
«Чёрт! – подумал ты. – Толик. Сейчас он подбежит сзади, схватит за плечи и – всё…»
Чтобы она тебя отпустила, нужно было ее обидеть, нужно было срочно ее обидеть как можно сильней, но как, как?!
Стукнула дверь – водитель сел в кабину.
– Толик еще не пришел, – соврал ты, опасливо озираясь. – А вы что же так быстро вернулись?
– Не было репетиции. Я ее отменила.
– Почему?
– Потому.
Ты вспомнил вдруг ваше общение у памятника.
– Спасибо, что вы меня нашли, очень здорово…
– Это не меня нужно благодарить, а Достоевского, – ответила она и усмехнулась.
Загудел включенный водителем двигатель.
– Отпустите меня, Галина Глебовна, – попросил ты в последний раз.
– Не отпущу. – Она праздновала уже победу. – Вам нельзя возвращаться… Они вас там… убьют…
– А если останусь, они убьют вас! Всех… Вашего отца, мать, брата, сестру и ее жениха заодно. Вы это понимаете?
– Но может быть, они увидят и поймут? Может быть… Неужели там нет справедливости? – Казалось, она могла сейчас заплакать.
– Какая справедливость, это – машина, понимаете?! Вот этот автобус, он знает, что такое справедливость?
– Но ведь вы же невиновны!
– Невиновен, да… Но… Хотя не так уж и невиновен… Да, я никакой не маньяк и никаких тридцати восьми девочек, мальчиков и старушек на моей совести нет, но…
– Что – но? – Во взгляде Галины Глебовны возникли растерянность и недоумение.
– Но одна девочка… она на моей совести… Мамаева-Гуляева Кристина, четырнадцать лет… – говоря это, ты не врал не только этой женщине, но и самому себе, потому что вспомнил вдруг, как посмотрел на нее в церкви – как взрослый на ребенка смотреть не имеет права.
Ты вдруг вновь увидел, как все было, и Галина увидела это в твоем взгляде.
Она отпрянула, и рука ослабла.
Она уже не держала тебя, скорей держалась за тебя.
Это был успех, несомненный успех, и нужно было его развить, нужно было оттолкнуть ее от себя, словом оттолкнуть, и ты оттолкнул, заговорив с победной улыбкой:
