Я заклинил дверь, сунув опрокинутый стул в ручку. Я опять вызывал огонь на себя.
— Забыл отца, Эвангеле?
— Я приходил, па, но они прогнали меня. — Этот сукин сын еще влиял на меня. А я снова оправдывался. — Затем я звонил, и они сказали, что ты в порядке.
— Угу, приходи на мои похороны и всех их увидишь. Всех моих друзей. А где Джо?
— Пошел за виноградом.
— Каким виноградом?
— Ну ты же сам просил!
— Да. Белый виноград. Без косточек. Иди сюда, богатенький. Забыл отца, а-а?
— Па, у меня были неприятности. — Я показал ему повязку на плече. — И они сунули меня в больницу.
— А что за неприятности?
— Из-за женщины. В меня стреляли. Видишь?
— Я и говорю, у отца неприятности, а он шляется по девкам, да? О Боже! Иди сюда. От шепота устаю быстро. Ну, двигайся живей, не ударю!
Он откинулся назад, восстанавливая силы.
Я пощупал его лоб. Жар. Но я ожидал горячки. А тут вполне приличный жар, и все.
— Жара нет, — сказал он, оглядывая комнату встревоженными глазами.
— Тут никого нет, па.
— Точно?
— Точно.
Он тяжело приподнялся на локте, отогнул матрас, сунул туда руку, ощупал доски. Затем достал черный кошелек, в котором он держал ключ от сейфа. Отец зажал кошелек в руке и упал на подушку, обессиленный. Но все же подмигнул мне. Его легкие работали как меха.
Я молча подождал, пока он не соберет силы. Немного спустя он сделал мне знак придвинуться. Я наклонился и ощутил смрад его тела.
— Эвангеле! — сказал он. — Кое-что скажу тебе, и не вздумай говорить «нет»!
— И не думаю, па.
— Посмотрим. Надо кое-что сделать.
— Сделаю все, что хочешь, па.
— Посмотрим, посмотрим.
— Я слушаю, па, не приподнимайся.
— Э-э, не суйся со своими приподниманиями, слушай и запоминай. Я прошу тебя сделать только одно! Никому не говори, ни Майклу, никому! Много врагов, понимаешь?
— Да.
— Надеюсь. Теперь скажи, что сделаешь.
— Сделаю что?
— Говори, что тебе сказано.
— Сделаю, па.
— Поклянись!
— Клянусь.
— Я не хочу умирать в этой дыре. Я не хочу, чтобы мой труп был здесь, чтобы меня похоронили здесь. Я в твоей власти, Эвангеле!
— Хорошо, па, хорошо…
— Я хочу… хоть на пять минут…
— Ну что, па? Что «на пять минут»?..
— У меня еще есть сила. Другим я не показываю. Тебе покажу.
Он схватил мою руку и изо всех сил сжал ее. Все его тело передернулось, лицо напряглось и побагровело. Затем он упал на подушку, широко открыв глаза и глядя в потолок.
— Видел? — прошептал он. — Видел?
— Да, па, видел.
— Хочу только на пять минут.
— Что за пять минут, па?
— Здесь не тюрьма, так? И если я не хочу быть здесь, то они не имеют права, так?
— Так. Здесь не тюрьма.
— Тогда скажи, почему я вынужден запираться и шептать, как сирийский сводник? Шепот съедает мою силу. Ближе, ближе, богатенький, наклонись, Шекспир, мне надоело шептать. Не обижайся.
Я придвинул свою голову вплотную к его.
— Я хочу еще раз увидеть Анатолию! — прошептал он.
Я промолчал.
— Слышишь, Эвангеле? Всего на пять минут.
— Да, па.
— Я все подготовил. Ты понимаешь?
— Да, па.
— Билет заказан. Вчера ночью сам ходил, куда следует, и сделал все, что надо. Тебе осталось только сходить в кассу и купить его. Билет сунь во внутренний карман и принеси мне. Во внутренний карман, ты слышишь?
— Да, па.
— А завтра вечером мы тронемся отсюда… Тихонечко выйдем, прыг в такси…
— Но…
— Никаких «но». Они меня ждут.
— Кто?
— Мои друзья в Анатолии. Там на холме, неподалеку от моего дома, есть сад. Вот там он и ждет.
— Кто?
— Какая тебе разница кто? Ты что, из ФБР?
— Па, я только хотел спросить, откуда ты знаешь, что тебя ждут?
— Я говорил с ними.
— Каким образом?
— Какая разница, каким? Откуда я знаю? Что я — фэбээровец, что ли? Я устал, а здесь… — Он разжал кулак. — Возьми кошелек.
Я взял.
— Возьми, Эвангеле.
— Уже взял.
— Хороший мальчик. Внутри — страховка. Ты идешь в агентство, отдаешь и получаешь наличные. Затем в кассу и покупаешь билет.
— Какая компания?
— Что?
— Какая авиакомпания?
— Вчера ночью я сам все организовал. Постой! Я вспомню, вспомню, не волнуйся.
Он захлопал глазами, с ужасом думая, что не вспомнит названия авиакомпании.
— Эвангеле, — сказал он, чуть не плача. — Я записал на бумажке. Достань из пижамы, из кармана!
— Не ТВА случайно?
— Точно! — воскликнул он. — Она самая, завтра вечером. Ступай в кассу, место уже зарезервировано.
Он откинулся и подождал, пока энергия капля за каплей не перетечет в резервуар его силы. На его щеках горел румянец, а глаза лихорадочно блестели.
— Эвангеле, я не желаю слышать НЕТ ни от тебя, ни от других! Ты сажаешь меня в самолет. Все!
Воинственность всколыхнула его. Щеки загорелись. Я подумал, Боже, он ведь еще способен на перелет, способен, черт меня побери! И хотя протянуть он мог еще недолго, может, как он сказал, пять минут, может, день, может, неделя, но если бы только пять минут!
— Эвангеле, сейчас июнь, так?
— Да, па, только начался.
— Рай! В июне чистый, чистый снег тает и стекает с гор вниз. Ручьи соединяются в потоки и ниспадают со скал. Шум воды слышен даже по ночам. Ты не слышал, какой это шум! Э, да что там! Ты думаешь, в городе вода, да? Ни глотка нельзя выпить с удовольствием, одна хлорка!
Он пожевал губами и сплюнул. Это снова утомило его, и он затих на время.
— У этого человека есть сад, — продолжил он. — Он — турок, но славный человек. Старый мой друг. У него есть все фрукты. Зимой он живет в каменном доме на склоне холма и присматривает за садом. Летом деревья плодоносят, одно за другим. Каждую неделю, одно за другим, фрукты на деревьях созревают, и все лето у него свежие плоды. Сейчас — июнь, и у него абрикосы. Я хочу сесть под дерево, медленно притянуть к себе ветку и сорвать абрикос. Срываешь их легко, потому что они созрели, не то что здесь — на вид спелые, а вкуса нет! Я хочу посидеть с этим турком, со стариком, я ведь тоже старик, кушать абрикосы и наслаждаться покоем. Это — последнее, чего я хочу! Последнее, чего я прошу!
Фантазии смягчили черты его лица. Он уже не выглядел больным, а только усталым и успокоенным.
И тут я ощутил. Первый раз в жизни я взглянул на него, на маразматического старика, не как на препятствие, которое нужно преодолеть, не как на власть, которую надо обмануть или перехитрить, а как на такого же, как я, человека, чье естество раскрылось передо мной до самого конца, до самого донышка, — и я увидел, что его несчастья — это мои несчастья. Он был человек, и я был человек. Он стал мне братом.
— Я знаю, как ты занят, Эвангеле. Богач! Времени нет, чтобы полететь со мной. Я и не прошу. Только посади меня на самолет. Дальше не беспокойся. Найдутся добрые люди, помогут. Я легко схожусь с людьми. А турки, не слушай никого, прекрасные люди как соседи. Они отвезут меня в сад. Это все, что я хочу от жизни и от мира. Пять минут в саду!
Он закрыл глаза и ждал, что я отвечу.
По рассказам, иногда в войну раненых перевозили на большие расстояния в специальных кроватях с кислородным подводом. Ему тоже потребуется такая кровать. Дыхание отца сбивалось. Воспаление легких — это трясина, человек задыхается от собственных выделений, попавших в легкие, и тонет.
Неожиданно он вздрогнул, будто скинул пелену дремоты.
— Эвангеле! — сказал он. — Отвечай. Не бойся отца. Я вырос в мире, в котором от людей нельзя ожидать хорошего, даже от сыновей!
Времени говорить общими словами, умиротворяя его, не оставалось. Я должен был сказать «да», имея в виду, что сделаю, или «нет», и покинуть его. Оставить умирать.
— Эвангеле! — буркнул он.
— Да, па, сделаю.
— Ты — хороший мальчик.
Он поцеловал мне руку, первый раз в жизни, и почти тут же глубоко заснул.
Он лежал передо мной…
Пять минут в июньский день! Один-единственный абрикос!
Надо торопиться, пришло мне в голову, если я… если… неужели я и впрямь собираюсь?.. Но я же сказал «да»! И невозможного в этом нет, полет может состояться.
Если страховку обменять на деньги, если в кошельке действительно есть страховка, то матери тогда ничего не останется. Поэтому страховой полис неприкосновенен!
А мои деньги, если они еще мои, мне уже фактически не принадлежат.
Хорошо, билет я достану, должен достать. Но как быть с кислородной подушкой и прочим?
Как все это раздобыть?
Если у тебя есть деньги, невозможного нет.
А он спал в твердой уверенности, что я сделаю.
Он верил в меня.
Он — человек, которого я всю жизнь боялся, презирал и против которого восставал, был сейчас на моей милости.
Он попросил меня сделать единственную вещь, которая даст его жизни смысл в конце. И я был так тронут его доверием, что ответил «да».
