Но я не хотел понапрасну терять время на болтовню о Микаэле, или даже Шиви, и даже обо мне самом. Я хотел говорить о Дори и о том, как она видит будущее, не говоря уже об очень невеселом настоящем, скрытно намекая на постоянное присутствие Хишина в ее квартире.
— Да, Хишин никогда нас не бросит, — сказала она.
— Для него это все тоже очень непросто, — согласился я. — Он постоянно чувствует вину за то, что перенес операцию из отделения, где она поначалу и должна была состояться, да еще пригласил постороннего хирурга из другой больницы.
Пришлось мне защищать Хишина и его действия. Как если бы обязанность отстаивать его невиновность была поручена именно мне. Старая дама сочувственно внимала всему, что я ей объяснял, согласно кивая головой, словно и ей самой хотелось, чтобы с Хишина была снята всякая вина за смерть ее любимого зятя.
— Конечно, для врача невозможно избежать вероятности смертельного исхода — так же, как невозможно рано или поздно избежать смерти вообще, — говорил я ей, стараясь направить ее мысли в сторону осознания сложности обсуждаемого вопроса.
— Вы имеете в виду, что вечная жизнь невозможна? — Это прозвучало так, словно именно этим я и занимался — убеждал ее в том, что жизнь может длиться вечно. — Но ведь этого же действительно не может быть!
Я вынужден был подтвердить ее подозрения — вечная жизнь невозможна. И тем не менее, если мы примиримся с мыслью о неизбежности смерти, это приведет к исчезновению всякого профессионального соревнования между врачами, пояснил я. Теперь мои слова явно ее встревожили.
— А что, это соревнование… это соперничество между врачами… оно существует на самом деле? — поразилась она.
— Что ж тут такого? — ответил я. — Все мы только люди. Ну вот, для примера: когда я поменял пару предписаний, которые дал вам профессор Левин, признаю, я чувствовал себя триумфатором.
— Но в ту минуту, когда он узнал об этом, он тут же вернул все на прежние места, — едко сказала она и улыбнулась с видимым удовольствием, видя мою реакцию.
Дом для престарелых тонул в темноте, хотя было всего только десять вечера, но старая леди не казалась обескураженной. Она тепло поблагодарила меня и позволила мне высвободить ее из пристяжных ремней, натянула свой белый берет, чтобы защитить голову от моросящего дождя, и осторожно выбралась из машины. Я сделал то же, предложив сопроводить ее до входа. Будучи в прекрасном физическом и умственном состоянии, она, говоря честно, ни в каком эскорте не нуждалась, но со свойственной ее проницательностью поняла, что мне очень хочется продолжить начатый разговор, а потому согласилась, чтобы я ее проводил, причем благодарила меня так, словно я делал ей большое одолжение.
Мы медленно двинулись через пустую террасу. Я задал ей несколько вопросов относительно этого места; она кратко отвечала. Затем мы остановились возле большой стеклянной двери, за которой виден был дежурный, увлеченно пялившийся в телевизор наружного наблюдения, в котором мы гляделись, похоже, как пара загулявших призраков. Внезапно она вздрогнула, как если бы в конце концов узнала меня и почувствовала с собою рядом исчезнувшую душу своего зятя и разглядела его самого — то ли в повороте головы, то ли в движении руки. А может быть, даже по тональности моего голоса. Стеклянная дверь не спешила открываться. Старая леди смотрела прямо на меня, но, похоже, не понимая, что именно мое присутствие побуждает ее говорить о нем.
— Бедный Лазар… у меня так болит о нем сердце, — сказала она грустно и потянула на одну сторону свой белый берет, чтобы хоть как-то защитить лицо от пронизывающего ветра. И словно она не была уверена, что я вполне разделяю ее чувства, добавила: — Знаете ли вы, как хорошо он к вам относился?
Ощущая боль, я покивал головой, как если бы все, что я предчувствовал с момента своего возвращения из Англии, сейчас подтвердилось.
— Но что теперь будет с Дори? — спросил я.
Она пожала плечами.
— Ей будет сейчас трудно. Очень трудно.
Я видел, что она не хочет углубляться в суть дела.
— Но как же она останется одна?
— Как? — мать Дори вздохнула, предпочитая не понимать, куда я гну. — Я не знаю, как. Все это безумно тяжело для нее. Как и для любого другого.
— Но как она выберется из этого всего? — не отставал я, не давая ей закрыть тему нашего разговора. — Она ведь не в состоянии оставаться наедине с собой ни минуты, для нее это невозможно, так ведь?
Я видел, что моя настойчивость начинает ее смущать. Взгляд ее блуждал, и она дергала ручку двери, словно желая спрятаться там, внутри, избегая встречаться со мною глазами, поскольку я коснулся сейчас чего-то такого, чего она не хотела знать. Но я не отставал, несмотря на явный дискомфорт, который старая дама испытывала.
— Ну, как, например, она останется одна вечером? В пустой квартире? Кто побудет с ней?
В конце концов она поняла, что не может бесконечно уклоняться от моих настойчивых вопросов, которые обнаруживали мое слишком глубокое знакомство с проблемой, источником чего мог быть только Лазар.
— Не забивайте себе этим голову, — сказала она, облегченно улыбаясь. — Если дело только в этом… Она придумает, как ей не остаться одной. Найдет кого-нибудь, кто согласится побыть с ней. Даже когда она была совсем еще ребенком и мы время от времени вынуждены были оставлять ее вечером одну, она всегда находила какую-нибудь подружку, которая соглашалась побыть с ней. Она всегда умела находить тех, кто соглашался побыть с ней, чтобы ни на минуту не оставаться без присмотра.
И меня захватила волна нежности при мысли о маленькой девочке, выбегающей из дома на улицу, чтобы найти себе подружку, согласную переночевать у нее дома. И еще я почувствовал, как тревога потихоньку отступает у меня из сердца и, что еще более важно, словно передо мною открываются какие-то новые горизонты, полные многообещающих возможностей. Я с силой нажал кнопку на двери и попросил через интерком, чтобы вахтер открыл нам. От стал проглядывать список жильцов, отыскивая фамилию старой леди, а, найдя, включил пульт, издавший какой-то дребезжащий звук; дверь отворилась… и тут мы расстались. Но я не уехал, прежде чем не позвонил Микаэле и не извинился за опоздание, предупредив, что я еще только-только на пути домой.
Что было не совсем точно. Но Микаэла отнеслась к моему сообщению достаточно равнодушно, в отличие от Амнона, который все еще находился в нашей квартире, ожидая моего возвращения. Однако я не мог отказаться от возможности проехать мимо дома моей любимой еще раз, а проехав, увидеть, что машины Хишина там уже больше нет. И тогда, выйдя, я тихонько поднялся по темным ступеням и стоял, сдерживая дыхание, возле ее дверей, положив руку на замок, чтобы любимая моя почувствовала, что, несмотря на то, что ее мать уже отправилась домой, а дочь спит в своей комнате, в то время как сын еще не вернулся, — да, что, несмотря на все это, — она не одна.
Не одна.
Но не настало ли теперь время попристальнее вглядеться в эту любовь, которая еще вчера была невозможной, а сегодня уже возможна? Одинокая птица, что влетела в комнату в середине ночи и забилась под кровать среди глиняных обломков разбившейся фигурки, давно засохших кусочков сэндвича, приготовленного в незапамятные времена для школьного завтрака и в силу некоторых причин закончившего здесь свой жизненный путь да так и забытым — может ли она расправить здесь свои огромные крылья, взмахнуть ими и улететь туда, откуда она появилась, маленькая кудрявая девочка в синей униформе, со школьным значком, приколотым к груди безопасной булавкой, оставленная, чтобы делать уроки за кухонным столом много лет тому назад?
После того, как официальный траурный период был закончен, я обнаружил, что шествую по направлению к административному крылу, чтобы узнать, заступил ли на свой пост наследник Лазара. Было это, конечно, бесполезно и смешно, и не только потому, что со дня его смерти прошла всего неделя, но и потому также, что Лазар не относился к тому типу управляющих, что выбирают и назначают себе преемников при жизни, веря, что настоящий преемник появится сам собой, в результате естественного отбора среди подобных ему соперников. Тем не менее, пока я шел по коридору из своего хирургического отделения в зеленой униформе хирурга, с маской, свисающей с моей шеи, ноги несли меня в административную часть больницы к офису Лазара, к дверям которого, как будто ничего не произошло, была привинчена бронзовая табличка с его именем и часами приема. Сейчас в офисе стояла тишина, словно здесь никогда не кипела лихорадочная деятельность, являвшаяся характерной особенностью стиля Лазара, как если бы все вопросы, волновавшие ушедшего в мир иной директора, разрешились сами собой с его смертью.
