Сан-Мадрико не скрывал, что считает мое поведение предосудительным: по его мнению, я слишком часто «влезал туда». Но мне тогда было не до его попреков, будь он хоть тысячу раз прав. Я забросил все, ничего не писал (писать после Сан-Мадрико? Шутите!), к служебным обязанностям относился так, что заслужил выговор от директрисы, но что значил выговор в сравнении с неожиданным путешествием в Дуинский замок или даже возможностью побыть звенящими стрелами в колчане гомеровского Аполлона?
Отрезвил меня случай – каким-то образом я сумел выделить его из той череды случайностей, в которую превратилась тогда моя жизнь. Однажды во время очередного «сеанса» я увидел наш двор. В первое мгновение я решил, что иссякла магия треугольника, но не успел испугаться, как понял, что ошибся. По двору пробежала женщина. Я узнал ее, хотя и видел лишь однажды: это была та красавица на высоких тонких ногах, которая одарила нас презрением накануне первого «сеанса». Ведет она себя странно. То и дело оглядываясь, спускается в кочегарку. Через несколько минут во дворе появляется мужчина с мотоциклетным шлемом в руках. Он в растерянности, не знает, куда идти. Он ищет женщину, думаю я, значит, ему нужно в кочегарку. Словно услыхав подсказку, он бросается вниз по лестнице. Я следую за ним – ну, может, чуть впереди. Женщина в знакомой узкой комнатке на кровати, застеленной грубым суконным одеялом. Она полулежит; она полураздета; она страшно взволнована и чего-то ждет. Прижавшись спиной к желтому шкафу, Сан-Мадрико пытается что-то ей втолковать. Он явно ошарашен. Наверное, я ослышался: он называет ее любимой. Когда в комнатку врывается мужчина с мотоциклетным шлемом, женщина облегченно вздыхает: видимо, его-то она и ждала, хотя ни мотоциклист, ни Сан-Мадрико об этом даже не догадываются. Ах, стерва! Я не прислушиваюсь к их разговору: мне это неинтересно. Пора кончать. Мотоциклист хватает женщину за руку и рывком поднимает с кровати. Криво улыбаясь, она следует за ним. Спустившись к котлу, мотоциклист принимается застегивать одежду на женщине. Она резко отталкивает его – он падает на Сан-Мадрико, толкая его на пожарный щит. Щит. И вот двое разъяренных мужчин друг против друга. В руках у них… Что у них в руках? У Сан-Мадрико, пожалуй, лом. У его противника топор. Грубые и жестокие орудия. Итак, Сан-Мадрико хватает лом, мотоциклист срывает со щита топор. По лицу кочегара течет кровь: он ударился виском об угол щита. Он пьян; он и наносит первый удар – женщине. Он гоняется за нею по всему подвалу и грозит убить. Спасая женщину, мотоциклист что было силы бросает топор в кочегара. Боже, какая неосмотрительность! Однако топор сбивает кочегара с ног. Он падает затылком на стальную закраину колодца. Он недвижим; он мертв. Несколько мгновений мотоциклист и женщина неподвижны; они в растерянности. Первым приходит в себя мужчина. Он аккуратно вешает на место топор и лом, приносит со склада два ведра угля, одно ставит у топки, другое опрокидывает возле тела. Женщина наблюдает за его действиями. Судя по всему, ей по душе активность мотоциклиста. Она не без удовольствия подчиняется его приказаниям. Они покидают котельную.
– Любопытно… – бормочу я, когда «сеанс» заканчивается.
– Зачем так-то? – спрашивает в пустоту Сан-Мадрико. – Навязался этот треугольник на мою шею…
Дома я с раздражением подумал о несправедливости судьбы, подарившей этому мерзкому, опустившемуся пьянице возможность распоряжаться чудом, возможность, которую он даже не в состоянии по достоинству оценить. Мечту тысяч людей всех времен – вот этому пьяненькому, слабенькому, соромненькому? Почему? Случайность? Или потому, что он пьяненький, слабенький, соромненький? Будь это волшебная палочка, я просто-напросто обменял бы ее на пару-тройку бутылок вина… Да что! Наверное, я бы даже пошел ради этого на преступление. Не знаю… Но чудом должен владеть не такой человек. Если бы это чудо можно было взять, потрогать, завладеть… Я взялся за какую-то книгу, валявшуюся на столе. «Братья Карамазовы», третье свидание Ивана Федоровича со Смердяковым, – нет, не читалось…
Я включил свет и посмотрел на себя в зеркало: я не узнал себя.
Несколько дней я не видел Сан-Мадрико – говорили, что он приболел. Вечером в субботу ребятишки играли на раскисшем снегу в футбол, гоняя вместо мяча помятый мотоциклетный шлем. Кто-то сильным ударом забросил его в подвал. Спустившись в кочегарку, нашли Сан-Мадрико, который лежал у стены под раструбом вентилятора. Будучи сильно пьян, он, по всей видимости, споткнулся о валявшуюся на полу кочергу и со всего маху ударился лбом о вентиль на водопроводной трубе, уронив ведро с углем. При обследовании на затылке была обнаружена довольно глубокая рана, но, по утверждению врача, не она послужила причиной смерти. Кочегара похоронили, и только тогда все узнали его настоящее имя. Но я запомнил его как Сан-Мадрико.
Много раз после этого я пытался увидеть чудо в подворотне, много раз и подолгу стаивал на том плоском синем камне и таращился на щербинку в центре равностороннего треугольника, небрежно намалеванного мелом на стене, но безрезультатно. Со смертью Сан-Мадрико чудо перестало существовать.
Я не смог вернуться к своим прежним занятиям: рассказы, над которыми я так долго бился, полетели в печку – иногда я об этом жалею, но все реже. Я пытался восстановить в памяти и запечатлеть на бумаге все то, что видел, что пережил в подворотне, воссоздать Сан-Мадрико – в мельчайших деталях, с достоверностью, соперничающей с самой реальностью, – и не мог. Не могу. Запечатлеть чудо – не значит ли это сотворить чудо? И все же я пытаюсь достигнуть совершенства, какого только способен достигнуть небессмертный человек, быть может, движимый раскаянием, быть может, лишь затем, чтобы вновь пережить то волнение, тот восторг, то ощущение полноты бытия, которые однажды мне дано было пережить, – стремлюсь и не достигаю, и знаю, что буду стремиться, хотя знаю, что никогда не достигну, и нет муки сладостнее и безысходнее – не будучи в силах вспомнить, никогда не забывать Сан-Мадрико…
Как о воде протекшей будешь вспоминать…
Иов
Погрузившись по щиколотки в жидкую глину, я сидел на корточках, обхватив руками колени, и завороженно смотрел на текучее вещество реки, на свое отражение в воде – темная фигура на фоне невысокого берега. На другом берегу бегали и кричали дети. Казалось, я впадаю в сон. На краю обрывчика за моей спиной, прямо надо мною, возникла девочка, отразившаяся в воде. Нешироко расставив ноги и склонив голову набок, она смотрела мне в затылок – я почувствовал это физически. Я напряг зрение. Девочка была невысокая и, кажется, миловидная, кажется, чуточку веснушчатая. Чувственные, красиво вырезанные губы делали ее старше своих четырнадцати, ну, может быть, шестнадцати лет. На ней была белая футболка, обтягивавшая неразвитые груди, и коротенькая юбочка. Крохотная родинка на верхнем правом веке, чуть больше – на нижней губе, а третья… Но я же знал, где была третья! Я резко встал и обернулся. Девочка исчезла. Я быстро вскарабкался наверх. Передо мною расстилалась (ничего другого она делать не умела) гладкая, как стол, кое-где поросшая низеньким кустарником поверхность пустынного острова, над которым медленно гасло августовское небо… Я прыгнул в воду и быстро переплыл ставшую вдруг узкой реку, чье желтовато-коричневое зеркало тускло горело в лучах заходящего солнца.
Край синего облака внезапно вспыхнул алой каймой. И в тот же миг над землей возник звук – слабый, бесконечно печальный, гаснущий – и все не погасающий. Он долго не затихал.
Женщина, сидевшая на складном стульчике с книгой в руках, прикрикнула на ребятишек, с рассеянной улыбкой взглянула на меня, поправила свои красивые рыжеватые волосы.
Я оделся, поднялся на дамбу – она повторяла изгибы реки. Вдали темнели ворота шлюза, черепичные кровли над кронами лип. Слева от дамбы раскинулся луг со стадионом в центре. Над лугом поднимался тонкий туман.
Девочки не было. Девочка была. Скорее всего, оба утверждения одинаково справедливы, и с этим, увы, надо примириться, хотя это и невозможно. Девочка, женщина… Я никогда не встречу ее – я никогда не расстанусь с нею.
– Простите, вы немец?
Андрей Фотограф обернулся.
Девушка спрыгнула с подножки вагона и поправила темно-каштановые волосы, с улыбкой глядя на рослого костлявого мужчину в черной широкополой шляпе, длинном черном плаще, с узким шарфом, щегольски обмахнутым вокруг шеи. Она была в ситцевом платье с кружевами, слегка пожелтевшими от долгой сундучной выдержки, в туфельках на высоких каблуках. На плечи был наброшен легкий светлый плащ. В руках она держала новенькую дешевую сумочку.
– Последнего немца выслали из Восточной Пруссии два года назад, – растерянно сказал он. – Хотите – я вас сфотографирую… я фотограф… Прошу вас!
