— Ну и что? Бывает. Это известно: пошаливают. Ты думаешь, ты один живой? Трупы тоже живые, только по-своему, у них, может быть, и особая душа есть, душа праха. Трупы живут до поры до времени, пока не разложатся совсем. Но это ведь не душа самого человека.
— А как же мои могилы? Там ведь уже давно все разложились?
— А вот это странно, Боря, — задумчиво произнес Киса. — Чего волноваться-то, если уж от тела ничего не осталось? Думаю, может, дело-то не в могилах, а просто место у тебя на участке нехорошее…
— Продам и пропью, — ответил Кукушкин. — Место и впрямь нехорошее. Знаешь, у меня последнее время ощущение, что мне в душу смотрят…
…Прошло время, не стало ни Кукушкина, ни кукушек, ни людей, ни нечистой силы, ни, что главное, этого мира — все исчезло, провалилось в Бездну, стерлось, осталась одна Всепоглощающая Вечность и ничего, кроме нее. Все миры, все временное исчезло.
Удалось ли Кисе, Кукушкину, точнее, тем, кто ими был, преобразиться за то огромное время, до Провала, которое было им отпущено, и войти в эту Всепоглощающую Вечность, стать ее «частицей», а может быть, и «целым» — это уже другой вопрос. То же самое можно сказать и о бывших обладателях черепов и костей, разбросанных по живому кладбищу Кукушкина на маленькой планете Земля… Но Вечность смела все миры, видимые и невидимые, а нетварный остаток взяла себе.
Все же перед концом этого галактически далекого мира — по воле начавшегося вселенского хаоса — занесло туда ничтожный отпечаток уже погибшей нашей планеты — это был смутный, призрачный образ, вибрации, которые слагались в странное сочетание звуков: «Кукушкин, где ты? Где ты, Кукушкин?»
Но одно титаническое существо, жившее в том далеком звездном мире, внезапно по-своему «услышало» эти вибрации, пришедшие как будто из ниоткуда, и, глубоко погрузившись в себя, решило, что это скрытый эзотерический знак, посланный перед Великим Концом.
Родимов Коля решил, что он умер, родился второй раз, но уже где-нибудь на иной, более пакостной планете, и второй раз сошел с ума, ибо твердь, на которой он якобы лежал, поехала. Точнее, поехало небо, а может быть, и Земля, но только в другую сторону.
«Это конец, — подумал он снова, — или начало новому сумасшествию, но уже после смерти… Что происходит со мной?.. И почему такой грохот сверху? И сбоку что-то двигается, накаляется…»
«…Да, конечно, я умер и попал в ад… Господи, Боже, за что? За что?»
Коля, как ему показалось, пошевелил губами, пытаясь открыть глаза. Когда что-то там открылось, он увидел не бездонное синее небо над собой, а железную стену мрака наподобие черной крыши.
«Мама, я в аду!» — просияла нежданная мысль.
«Но разве мамы могут вывести из ада? Многие из них, поди, сами в аду», — мгновенно решил Коля.
— Не хочу! — вдруг заорал он и выпучил глаза.
То, что он увидел наконец, не поддавалось никакому пониманию. Голова его будто бы ползла в одну сторону, тело вроде ехало в другую, а над ним с грохотом мчался мрак.
«Что это и когда конец?» — подумал Родимов. Вдруг стало светло. Над ним ясное утреннее небо. Удаляющийся грохот.
Родимов одиноко лежал между рельсами, а несколько секунд назад над ним пронесся гигантский товарный состав.
Коля приподнялся. Поезд уходил.
«Это же надо так напиться, — с грустью подумал он. — Где я?»
Время напоминало утро, а где он находится — на этот счет у Родимова не было никакого представления. Последнее, что он помнил, — это себя в шумном городе, в ослепительном ресторане, гордо пьющего водку фужер за фужером.
А почему же тогда он здесь — среди этой равнины, между рельсов, и вокруг ни одного домика! И ни одной пивной, и ни одного вытрезвителя, только просторы кругом и просторы, и нет им конца.
Между тем в конце концов мог появиться второй поезд — впрочем, у Родимова возникло ощущение, что над ним уже прошло эдак пять-шесть поездов, — и Коля все же решил отползти в сторону. Это было нелегко: особенно не поддавалась одна нога, тянувшая все тело.
«Эдак у меня начнется депрессия», — подумал Родимов, робко положив голову на рельс.
В уме опять мелькнула мысль о поезде, и, издав звериный звук «у-у-у», Коля встал на четвереньки и пробежал так метров шесть, оставив опасный рельс далеко в стороне. Он упал на спину, как некий герой Трои, сражавшийся с богами.
Отходил часа два, валяясь в траве, то засыпая, то нюхая цветы, то вглядываясь в просторы. Наконец, вглядевшись, он увидел недалеко на опушке леса (оказался все-таки низенький лесок где-то сбоку) сидевшего на пеньке человека.
Коля, приподнявшись, махнул ему рукой, и ему показалось, что лицо человека расплылось в улыбке и сам он стал как белое облако.
Тогда Родимов, путаясь и плутая, побежал к нему (хотя дорога была прямая).
Приблизившись, он увидел мутного толстого человека с одним ухом.
— Где ж ухо-то второе? — тупо спросил он.
Толстяк захохотал:
— Напился? У меня их два.
И он, приподнявшись с пенька, показал второе ухо. Действительно, было два, но потом Родимов увидел, что одно исчезло. Потом опять появилось. И нос сместился вниз.
— Ну ладно, садись на травку, — миролюбиво сказал толстяк со сместившимся носом, — Водочки хошь?
Родимову показалось, что он уже в раю. Кивнул головой: мол, на все согласен.
Услышал бульканье. Отпил.
И вскоре видит: идет он по дороге. С ним одна только его тень.
— До Москвы-то далеко? — спрашивает он у собственной тени.
— Почитай, километров двадцать пять, — бодро отвечает тень.
— Ишь куда занесло нас, — замечает Родимов.
И идет себе, идет и идет.
— Грузовик! — вдруг завопила тень.
Родимов шарахнулся.
Из кабины высунулась красная, чрезмерно блаженная физиономия и спросила:
— Жить надоело?
Родимов ответил:
— Спаси!
И долго потом, ругаясь матом с собственной тенью, трясся в кузове грязной и пыльной машины.
Затем водитель забыл его, а сам ушел. Машина стояла, и Родимов спал в ней, пока не услышал у себя внутри вой собаки.
Тогда испугался и выпрыгнул из машины. С любопытством оглянулся.
— Батюшки, а я в Москве! — вскрикнул он.
— А ты думал, паразит, на луне, — раздался в стороне грубо-визгливый бабий голос. — Пшел вон, опохмелись!
Родимов оглянулся, увидел бабью фигуру и вдруг резво побежал. Дворами. И сразу — на улицу.
«А я жив! А я жив!» — кричалось в уме.
И хотелось даже танцевать от счастья.
— Я бегу, бегу, бегу, опохмелиться не найду! — бормотал он, озираясь по сторонам.
Вечерело. Закрывались последние магазинчики. Веяло Москвой. Но чудо — в одну еще не закрывшуюся пивнушку Родимов успел нырнуть.
— Господи, какой вид! — заорала на него буфетчица. — Что у нас тут, помойная яма? У нас тут пивной зал, между прочим, а не помойка!
Но на полу валялись три человека. Буфетчица — толстая, розово-белая женщина — указала на них:
— Они ведь джентльмены по сравнению с тобой, ирод!
Родимов Коля опять испугался. Подошел к зеркалу, показывавшему его во весь рост. Отшатнулся. Заглянул снова.
«Да ничего особенного, — подумал тихо. — Ну, конечно, глаз как бы нет. Заросли чем-то. Но видят же. Хоть и мутно. Одна штанина словно собаки разорвали, зато вторая-то — глаженая. Рубаха в пятнах. Это, наверное, от лягушек, — смирно мыслил Родимов. — Помню, что часа два спал в болоте. И было там мне хорошо, на душе как-то светло, духовно!» Нос его будто сливался с губами, волосы в одном месте стояли дыбом.
«Ну и что», — решил он и нетвердой походкой пошел к буфетчице.
— Не забудь, что я человек, — весомо сказал Родимов.
Буфетчица вдруг смирилась, промолчала и налила ему душистого пива. Родимов полез в одну штанину за деньгами.
— Какие с тебя деньги, милок, — буркнула буфетчица, — пей и иди себе с Богом. И не попадайся никому на глаза. Таких, как ты, не любят даже в могиле.
Коля вспомнил, что оказался между рельсами, потому что хотел поцеловать и даже обнять широко мчащийся навстречу ему поезд, но не вовремя упал. И Родимов пошел из пивной туда — к бреду. Присел на трамвайчик. Минуты на две стало себя очень жалко, но потом забылся. Все время — сквозь полузабытье — думалось о том, что он смертен.
— Нехорошо так, когда смертен, — шептал он, углубляясь на трамвае в Москву. — Не дело это. Что-то не то в этом мире. Не то…
Сделал три пересадки, пугая резвых старушек. И наконец оказался дома. Он временно жил в крохотной двухкомнатной квартирке на другом краю Москвы, в гостях у дальнего родственника — Курганова Валентина Юрьевича, преподавателя эстетики, одинокого мужчины лет сорока пяти. Родимов не понимал его, но любил.
В комнате Коли был хаос, грязь. Родимов зашел на кухню, полез в холодильник, благо Валентин уже спал, выпил полстакана водки, почувствовал в себе трезвость и повалился спать на полу, потому что из каприза до кровати не дошел.
