Ну, сначала о сиротах. Аварии, катастрофы, землетрясения, ясное дело, неизбежны даже в самое мирное время, но, скажем откровенно, детей, оказавшихся сиротами в результате таких бед, — считанные доли процента. Горько говорить об этом, но без попечения родителей дети остаются по вине — или беде — самих родителей.
Ах, если бы знали замыслившие запустить свою руку в казну — во имя своего блага, во имя детей, клянутся они, — какой бедой карают не только себя, но и тех, благом которых прикрывали бесчестие. А знать, предвидеть — так нетрудно! Вообще, когда читаешь личные дела детдомовцев, не покидает ощущение: как же бездумен, как безогляден и как виноват мир взрослой родни этих ребят! Как безжалостен! И как наказуем! Наказание законом — это только полдела. У детского суда своя правда, и диву даешься его порой не детской высоте и праведности непрощающих истин.
Вот одна история, впрочем, часто встречаемая — мне, по крайней мере, в удивлявшем множестве, поначалу похожая на анекдот, — приходит муж с работы, а его жена с любовником — но потом страшная в жестокости расплата — муж хватает ружье со стены и убивает жену. Сюжет, пошлейший даже для газетного «Происшествия», обретает новые расценки при выяснении одного обстоятельства: и жена и муж согрешили на глазах у детей. Девочке — шесть лет. Мальчику — два года.
Малыш мало что помнит, и судит одна лишь девочка: в день освобождения отца, в день, когда раскаявшийся и отбывший наказание мужчина приходит в детдом, чтобы и далее искупить вину свою, девочка и ее брат, воспитанный ею в непрощении, с отцом уйти отказываются.
Прощение и непрощение, цена жизни и цена греха — сколь же недетски вопросы, которые решают дети, «оставшиеся» или оставленные. И как отличимы они этой своей трагической сутью от всех других детей.
Так вот — оставленные, входящие в понятие «оставшиеся».
Первая среди высших нравственных истин людской порядочности — благодарность материнству. Сколько песен сложено в честь матери, сколько стихов, сколько цветов возложено на материнские могилы! Да что там! Материнская нежность — исток подвига, вдохновения, самой жизни человеческой, а потому говорить о материнстве попранном, о материнстве растерзанном, о лжематеринстве — нелегкая, тяжелая нужда. А дело в том, что все чаще и чаще молодые женщины — обратим особое внимание именно на это обстоятельство — отказываются от своих детей прямо в роддоме. Говоря же определеннее, большинство малышей, которые растут в домах ребенка, — именно такие, нежеланные дети.
Что это за явление? Как его понять?
Ясное дело: почти за каждым отказом от новорожденного — драма, неудавшаяся, расстроенная любовь, обман мужчины, разрыв. Но с мужчины, с отца, как известно, закон ответственности не снимает — он должен и может помочь в воспитании как минимум материально. Мне не хочется вдаваться в отношения мужчины и женщины, это совсем другая, вековечная, «бальзаковская» проблема, но, как мы знаем, от любви очень часто рождаются дети. Что делать! Горечь не проста, но простима, потому что оборачивается утехой — надеждой и опорой матери. Такова классика.
Однако современная статистика домов ребенка утверждает, в сущности, что оказаться матерью-одиночкой — но матерью! — куда позорнее, чем вовсе отказаться от материнства. Ни в паспорте, ни на лбу родившей, но бросившей ребенка на руки государству не ставится жирный штамп позора.
Вроде бы тихо, вроде бы незаметно глазу, не вооруженному знанием, кукушечья стая прибавляется числом крыл, мелькающих не в свете прожекторов, мнения, молвы, а в сумерках, когда деяние хоть и не преступно — согласно закону, — но противоестественно самой сущности материнства.
Трудно жить. Нет квартиры. Проклинает родня за то, что понесла от неверного. Обстоятельства всякий раз существуют, но вот быть выше обстоятельств юные матери не желают. Не хотят расстаться с мнимой свободой, с надеждой на счастливое замужество, в котором ее ребенок станет тяжелой гирей.
У каждой людской кукушки — свое перо, есть и такие, что открыто, хоть и не без хмеля в глазах, толкуют, как полезно женщине рожать — кровь обновляет, да и государство, мол, не против — обеспечивает декретный отпуск и все причитающиеся льготы, — увы, видал я и таких в немалом, отнюдь, числе: по восемь детей, это от них.
Оценивая похожее в литературном наследии классиков, мы лихо расправляемся с ситуацией: социальные мотивы. Но в наше-то время, в наших общественных обстоятельствах — социален ли отказ от материнства? Да трижды — нет. Едва не у каждой молодайки, дарящей сына или дочку прямо в роддоме, есть обильная родня, работа с веером сердобольных общественных организаций, которые и тут помогут, и там подсобят, а государство дает пособие — пусть невеликое, но прежде и того не было, бесплатные лекарства, бесплатные ясли, детсад, да мало ли какую и где еще помощь найдет мать, коли она ей потребуется — и обязательную, скажем так — формальную, юридически учрежденную, и людскую, сердечную.
Что же тогда в причине?
Эгоизм, распущенность, трусость, рвачество — хоть и ничтожное, такой безжалостной, дикой ценой, — наконец, опустошенность, духовный цинизм, нежелание пожертвовать собственным покоем, благополучием, но не нужда, не последняя крайность, не голодная жизнь.
Во сколько же крат государство гуманнее матери, отказывающейся от новорожденного, — ведь оно берет ребенка без всяких условий, неся всю полноту ответственности за его воспитание и образование. По закону 1943 года любая мать-одиночка может отдать своего ребенка в детский дом, не лишаясь при этом материнских прав, — что может быть порядочнее? Принятое в годы войны, это правило означало собой не что иное, как помощь матери в трудных обстоятельствах той поры. Повторю — оно действует и теперь, как палочка-выручалочка в крайней безысходности, так, может, следует переждать тяжелые обстоятельства, Дом ребенка-то, а значит, государство согласно взять ребенка на время, и «отказнице» подробно объясняют, мол, погоди, не торопись, можно пожалеть, пойми вначале, что решаешь судьбу кровинушки своей. Но — напрасно. Жестокосердые лжематери неумолимы, точно не соглашаются сделать немыслимое одолжение.
Я далек от мысли мазать одной краской всех таких матерей. Конечно, они думают о своих брошенных детях — иное вне человеческой натуры. Жалеют. Плачут. Некоторые — очень немногие — ищут их по детским домам, спохватываются. Годам, правда, к тридцати, так и не устроив своих судеб. Но что толку от этих грошовых печалей? Подумали бы лучше, что станет с их детьми, как они живут, о чем мечтают, чему бывают рады. Как их взрослая жизнь получится — подумали бы о том.
Что ни говори, а это великое омовение души — мысль о детях, вина перед теми, кто брошен матерью, и многих людей ведет эта вина — директоров детских этих отрад, воспитательниц, нянечек, сторожих, конюхов, ведь и конюх, и сторожиха — это воспитатели, названые матери и отцы, бабушки и дедушки ребят, обойденных теплом родительства и родни. Но все-таки отчего же виной этой не омывают свои нечистые души рожалые молодухи — рожалые, да бездетные? Отчего же так заросли ржой да диким мхом их сердца — ведь люди же они, не звери, хотя и зверь дикий, лесной готов свой материнский инстинкт, данный всего лишь природой, не воспитанием, исполнить до конца, погибнуть от пули браконьера, а дитя спасти, потому как по первородному закону мать всегда хранит дитя.
Я помянул тут слово «воспитание» и устрашился. А ведь и правда, всякое воспитание есть. Кроме школьного, институтского, народного, есть еще лжевоспитание шепотком, страсти во шкурное благополучие, разговоры о сокровенном, где, к печали нашей, любую черту преступить не грешно. Как же высоко нравствен Мефистофель, обменявший Фаусту душу на бессмертие, если можно поменять человечью жизнь на копеечное благополучие!
Если к печалям этим добавить еще одно, конечно же, крайнее, детей, рожденных женщинами, которым бы вовсе не надо было рожать — но они рожают вопреки советам психиатров и генетиков, если, говоря короче, представить себе в полном объеме и многообразии — педагогическом, медицинском, просто человеческом — разноголосый и многонациональный в полном смысле этого слова детский интернат круглогодичной работы, мы выйдем волей-неволей к важным этическим вопросам деликатнейшего свойства.
Среди них первейший: право — или ответственность — на — или за — рождение дитяти. Ведь речь-то — ни мало ни много — о будущей судьбе, о завтрашнем человеке, и если о праве на рождение ребенка говорить нельзя — право есть у всех, и это не всегда благо для ребенка! — то уж об ответственности — как же молчать о ней?
Ребенка можно родить. Но — для чего? Только для счастья, для радости — ответ один! Родить на беду — какая бессмыслица! Какая жестокость! Чья? Конечно, матери, ведь можно и не родить, и в этом уже давно нет греха. Но если дитя рождено, разве ответственность должна отступить? Да она только вступает в свои права.
