— После учений, помнишь?
Пакор кивнул.
— Ну вот, пошли мы с одним в увольнение... — продолжал Ахемен и не захотел вдруг рассказывать дальше. — Да скучно!..
— К шлюхам?
Ахемен кивнул.
Пакор поглядел на него сбоку. У Ахемена было тонкое, нервное лицо с выступающими скулами и резко очерченным темным ртом — такие лица нравятся женщинам. Женщины считают, что в них есть что-то «демоническое».
— Почем теперь шлюхи? — спросил Пакор.
— За пятьдесят сиклей можно сговорить умную...
— А, — сказал Пакор.
В тишине прошуршала льдина, зацепившая гранит набережной.
Пакор сел боком на парапет.
— У тебя курить осталось?
Ахемен протянул ему пачку, потом взял себе.
— А я в последний раз трахался на зоне... — сказал Пакор.
Ахемен сел рядом. Танк ждал их, как большая терпеливая собака. Танк казался родным и теплым, все остальное — чужое. И холоднее всех — Великий Город.
— Когда Нура наебал генерала Гимиллу, — сказал Пакор, — стали брать солдат откуда ни попадя. Я сидел тогда за дезертирство. Там почти все за это сидели. Кормили нас, естественно, дерьмом. Мы какую-то канаву рыли, дохли от дизентерии и просто с голода. Ну вот, приезжает: усики, лаковые сапоги, весь скрипит и пахнет одеколоном. Собрал наших, глядеть не на что: кожа да кости, рожи угрюмые. — Пакор хмыкнул. — Сказал, что отберет, какие годятся, в действующую армию, а остальных пристрелит. Денег у правительства на зеков больше нет.
Он отобрал у Ахемена еще одну халдейканалину и снова закурил. Глаза Пакора замутнели, затуманились: он вспоминал.
— Выстроил в коридоре без штанов, раздал по тазику, велел дрочить. А сам ходит, наблюдает — кто как дрочит...
— И дрочили? — спросил Ахемен с любопытством.
— Еще как. Жить-то хочется. — Пакор бросил окурок в Евфрат, посмотрел, как он исчезает в жадном чреве воды. Мощный поток завораживал, наполнял каким-то животным счастьем. — Сперва взяли тех, кто сразу дрочить отказался. В баню их и чистое белье выдали. Мы про это потом только узнали. Кто кончить не смог — тех, кстати, действительно пристрелили. А нас, когда кончили, стал спрашивать: кто, мол, на что дрочил. Ребята стоят, как пидоры, с голыми жопами — глядеть срамно, жопы тощие, в прыщах и красных пятнах... Откровенничают. Таких баб расписывают — слюни текут. До меня дошло, я поглядел в эту сытую рожу с усиками и говорю: «На тебя, блядь, дрочил.» Он меня по морде: хрясь!.. А потом сделал командиром взвода... А потрахать девочку так и не дали. Нас ведь почти сразу всех положили...
— Слушай, — сказал Ахемен, — а ведь мы с тобой дезертиры...
— Похоже, — согласился Пакор. — Ссышь?
Ахемен пожал плечами.
— Не особенно.
— Поехали, я тебе свой дом покажу.
— Пакор... А как это вышло?
— Что вышло?
— Что дезертиры.
— Ты как маленький. Вышло — и вышло. Так оно всегда и бывает, не знал?
Ахемен медленно покачал кудрявой головой.
Пакор ухмыльнулся.
— Ну так будешь знать. Поехали.
— А к моему дому заедем?
— Конечно. Ты далеко живешь?
— Почти сразу за мостом. Жил.
Ахемен направился обратно к танку. Пакор продолжал стоять, повернувшись к нему спиной, и задумчиво глядеть на реку.
— Идем, что стоишь.
— Погоди, надо отлить.
— Дело, — согласился Ахемен и, копаясь на ходу в пуговицах ширинки, снова вернулся к парапету.
Они оросили серый гранит, выкурили по последней халдейканалине и вернулись в танк.
Некоторое время ехали по набережной, вторгаясь ревом в почти священную предвечернюю тишину.
Ахемен сказал:
— Наверное, уже объявили розыск.
Пакор шевельнул тяжелым плечом.
— Наверное... Держись!
Впереди показались три полицейские машины. Они сигналили, но в танке этого не было слышно. Зато оба видели, как отчаянно вертятся синие мигалки.
Ахемен осознал, что ему от этих мигалок в животе дурно.
— Что делать будем?
Пакор не ответил, только усмехнулся нехорошо. Танк продолжал ползти вперед.
— Ты их раздавишь!.. — вскрикнул Ахемен. — Ты их насмерть убьешь!..
— Иди ты!.. — сквозь зубы отозвался Пакор.
Танк смял одну полицейскую машину, отбросил к парапету другую, слегка помедлил на перекрестке и свернул в улицу.
Полицейские повыскакивали, хватаясь за пистолеты. Один бравый молодец, бугрясь неудобным и громоздким бронежилетом, неловко нацелился на танк автоматом. Других бравых молодцев в группе не оказалось. Истерично завывая, вылетела «скорая» с ядовито-красной полосой на боку и, вильнув по немыслимой кривой, обошла танк. Асы, блин.
Танк миновал несколько кварталов и снова выбрался к набережной. Впереди расстилался мост — самый широкий мост через Евфрат.
Зазвонил, дернулся и остановился трамвай. Танк пошел по путям. Две «мигалки» обогнали танк. Из одной высунулся полицейский с дурацкой регулировочной палкой и замахал ею. Теперь и Ахемену стало смешно.
Полицейский кому-то кричал в радиотелефон — жаловался, не иначе.
Танк спустился с моста и углубился в улицы.
— Курить охота, — сказал Ахемен. — Надо бы к ларькам завернуть. У тебя кончились?
— Кончились.
— И у меня. Держи правее. Давай до улицы Китинну и оттуда... Блин!..
Пакор сорвал белую сетку забора и разворотил площадку детского садика.
— Видишь супермаркет? — спросил Ахемен.
— Где?
— Давай, жми прямо. Сейчас увидишь.
Нарядный супермаркет, сверкая ранними огнями, показался перед танком через несколько минут. Пакор прищурился. Румяные безбородые щеки наползли на нижнее веко, превращая и без того небольшие серые глаза в щелочки.
Ба-бах!.. Разлетающиеся, как брызги водопада, стекла гигантской витрины, какие-то красные ошметки, медленно, как во сне, оседающая стена.
В глазах Ахемена загорелся желтоватый огонек восторга.
— Я сейчас обкончаюсь, — сказал он.
Пакор неопределенно хмыкнул.
Танк разворотил мусорные баки и ларьки, переехал ноги спавшего под баками бродяги. Бродяга, беззвучно крича и завывая, забился среди мусора, заскреб грязными пальцами асфальт.
Они остановились у последнего ларька — «ЕВФРАТТАБАК, ОПТОВЫЕ ЦЕНЫ».
— Возьми блок, — напутственно сказал Пакор.
Ахемен полез в карман, затем застыл: рука в кармане, взгляд остекленел, рот приоткрыт.
— Денег нет.
— Что?
— Деньги, говорю, с собой не взял...
— Чего не взял?
Они ошеломленно замолчали — и внезапно расхохотались, как сумасшедшие.
x x x
— Вон там, — сказал Ахемен. — За тем углом... Теперь уже близко.
Танк миновал маленькое пивное заведение — резная деревянная дверь, четыре ступеньки в подвальчик, забранные узорными решетками окна. Дом, где провел детство Ахемен, стоял в тихом дворике, окруженный липами. Старенькая изящная трехэтажка, на уровне второго этажа — легкие балкончики. Да и пивнушка по соседству была скромная, уютная, почти домашняя.
— Это что, ваш собственный дом? — спросил Пакор, одобрительно оглядывая дворик и строения.
— Нет, мы снимали здесь квартиру.
— Снимали? Тут что, сдается внаем?
— У родственников, — пояснил Ахемен. Он сжал губы в ниточку, кончик носа у него побелел. — Видишь окно на третьем этаже? Угловое? С геранью?
— Это герань?
— Ну, не герань, какая разница... Вон, где кот лежит...
— Кота вижу.
— Это было мое окно. Когда я болел, я сидел на подоконнике, ел мандарины и бросал кожуру в форточку.
— Да... — думая о чем-то своем, уронил Пакор.
Ахемен выбрался из танка, подошел к дому. Постоял, прислонившись к липе. Закурил. Дом смотрел на него беззащитно и доверчиво — всеми восемнадцатью подслеповатыми после зимы окнами. Кот потянулся и вспрыгнул на форточку. Ахемен усмехнулся. Кот был незнакомый.
Голые липы были уже подстрижены. Когда пушистая зелень окутает их, они превратятся в красивые шары. Срезанные ветви лежали на газоне.
В памяти зачем-то мелькнули стишки, которые Ахемен по первому году писал в стенгазету эскадрона:
Хоть повара у нас засранцы,
Но чтит уставы эскадрон,
И как затылок новобранца,
Клочками выстрижен газон.
Он курил и смотрел на дом.
Четыре комнаты анфиладой: у входа нянина, потом отцовский кабинет с ширмой, гостиная и, наконец, дедушкина. В дедушкиной был камин. Ахемен вдруг будто наяву ощутил на плечах тяжесть насквозь промокшей шубки — семилетний мальчик, не вылезавший из простуд. Опять играл в снегу. Опять опоздал к обеду. Опять он виноват.
Еле живой от усталости и голода — благословенная усталость и благословенный голод любимого дитяти в большой, строгой семье — он медленно тащится через всю анфиладу: мимо няни с застывшим укором на добром лице; мимо отца, отгороженного ширмой (отец за рабочим столом, отец весь день пишет труд по медицине, который потом осчастливит человечество); мимо матери, пьющей чай в гостиной (мать сердится, мать хмурит брови, но молчит) — в жарко натопленную дедушкину комнату. Ту самую, с геранью.
