«Боязнь силу отнимает».
«Просьба унижает».
Фронтовые дороги и случайности мотали Александра Вересковского от Днепра до Амура под именем Ивана Колосова. Он с кем-то воевал, кого-то выселял, где-то читал лекции, пил с друзьями или скорее с сослуживцами, получил еще один орден Боевого Красного Знамени, спал со случайными женщинами, и в конце концов женился.
Тут закончились войны и стычки, он осел в каком-то барачном военном городке и погрузился в тусклую семейную жизнь. Тусклую потому, что жена оказалась капризной и привязчивой, как пластырь. Ежедневные мелкие склоки, в которых не было ни малейшей логики, доводили его до исступления, которое приходилось сдерживать, потому что реакцией всегда была громкая истерика с падением на пол и визгом на полгородка.
Терпение истощилось, но он, не показывая и тени этого истощения, начал писать бесконечные рапорты с просьбой перевести его «в Россию», как говорили в тех отдаленных местах. И когда наконец получил согласие, тут же развелся с женой и уехал с одним походным чемоданом.
В поезде он впервые за последние дни уснул спокойным крепким сном, а проснувшись свежим и отдохнувшим, вдруг понял, куда он едет. Нет, не от жены, не принимать под командование очередной гарнизон, нет. Он едет к Анечке Голубковой. В семью, когда-то спасшую его и прапорщика Богославского от неминуемой пули чекистов.
А ведь до крепкого сна в поезде он об Анечке и не вспоминал, как вообще не вспоминал о Смоленске. Такие воспоминания были опасными, их следовало изгонять из памяти, а он — вспомнил. И понял, что более преданной женщины у него никогда не было.
Приехал в Москву, получил новое назначение и, не задерживаясь, тут же на подвернувшемся самолете вылетел принимать вверенное ему соединение. Приняв и познакомившись с командным составом, испросил двухнедельный отпуск по семейным обстоятельствам.
И однажды вечером — специально ждал вечера, спрятавшись подальше! — постучал, как когда-то, в опасных ныне воспоминаниях, в освещенное керосиновой лампой окно патологоанатома с огромными ручищами Платона Несторовича Голубкова.
Окно открылось — тут привыкли к внезапным ночным визитам — в проеме выросла фигура Голубкова.
— Кому понадобился?
— Мне. Только не вы, а Анечка.
Это что-то напомнило Платону Несторовичу, почему он и крикнул не без радостного оттенка:
— Аничка, к нам — жданно-нежданный гость!..
И тут же не только закрыл окно, но и задернул его шторой. Как тогда. И Александр — тоже как тогда — пошел к входным дверям.
Дверь открыла Анечка. Повисла на шее, шепнула:
— Если бы ты опоздал на один час, я бы решила, что между нами все кончено.
— Значит, я успел, — Александр улыбнулся. — Успел, потому что знал предел твоего терпения.
Вечером был торжественный ужин в честь желанного гостя, ради которого Платон Несторович тряхнул запасами спирта.
— Для начала извините за прямой вопрос, — сказал хозяин после первого тоста. — Вы — член партии?
— Я — един в двух лицах, Платон Несторович. — Вы мне дали документы на унтер-офицера Ивана Колосова. Так этот унтер Колосов — член партии большевиков и командир полка Красной Армии. А вот штабс — капитан Александр Вересковский, которому вы спасли жизнь, не принадлежит ни к какой партии и по прежнему остался офицером.
— Еще раз прошу извинить меня, капитан. Это — перестраховка, не более того. В Смоленске свирепствует Чека.
— Чека свирепствует на всей территории, захваченной большевиками, Платон Несторович. Это не выплеск бандитизма и безнаказанности, это — их программа. Стиль жизни. Настоящей и будущей.
— Мы ничего не знаем, — вздохнул Голубков. — В Смоленске выходит три газеты, но две из них слово в слово повторяют первую, которая называется «Правдой». Такого еще не бывало в России, начиная с девятнадцатого века. У меня ощущение, что мы постепенно погружаемся в Средневековье.
— На Дальнем пограничье, где мне довелось закончить войну, из-за кордона приходили газеты. Их перехватывали чекисты, где только могли, широко оповестив население, что человек, тотчас же не отнесший в Чека попавшую ему в руки газету, подлежит немедленному аресту. Комиссарам соединений разрешалось читать эти газеты с последующей их сдачей, но мой комиссар давал читать их и мне. Я расхрабрился и привез кое-какие выписки из этих газет.
— Это имеет отношение к погружению в Средневековье?
— Да, поскольку именно Средневековье и породило орден Иезуитов. Их русские последователи и захватили власть в России. Вот, что об этом пишет русская газета в Харбине. Цитата будет длинной, наберитесь терпения.
«Состав первого правительства большевиков, написанный Лениным на коленке в блокноте:
Председатель Совнаркома — Ульянов (ЛЕНИН).
Нарком Внутренних дел Рыков.
Земледелия — Милютин.
Труда — Шляпников.
Комитет По Военным и Морским делам —
Овсеенко (Антонов), Крыленко, Дыбенко.
Торговля и промышленность — Ногин.
Народное просвещение — Луначарский.
Финансов — Скворцов (Степанов).
По Иностранным делам — Бронштейн (Троцкий).
Юстиции — Оппоков (Ломов).
Почты и телеграфа — Авилов (Глебов).
По делам национальностей — Джугашвили (Сталин).
Нарком юстиции Оппоков (Ломов) так характеризует этот состав:
«… Много преданнейших революционеров, исколесивших всю Россию…в кандалах прошедших от Петербурга, Варшавы, Москвы весь крестный путь до Якутии… Каждый из нас мог перечислить чуть ли не все тюрьмы России с подробным описанием режима. Мы знали, где бьют, как бьют, где и как сажают в карцер, но мы не умели управлять государством…».
Милютин восемь раз арестовывался, три раза бежал.
Антонов-Овсеенко приговаривался к смертной казни.
Крыленко — арестовывался пять раз.
Ногин — семь раз ссылался В Сибирь и на Север, шесть раз бежал.
Скворцов-Степанов пробыл в тюрьме и ссылке более восьми лет.
Бронштейн-Троцкий был сослан в Сибирь.
Авилов-Глебов сидел в крепости, тюрьме, трижды бежал из ссылки.
Джугашвили-Сталин. Он же — Коба, Нижерадзе, Чижиков, Иванович.
Известный бандит (ограбление Тбилисского замка, ограбление парохода, разбойные нападения на дорогах Северного Кавказа. Шесть раз ссылался, пять раз бежал.
Конечно, это чтение прерывалось вопросами, уточнениями, замечаниями, но все можно опустить, потому что это «все» потонуло в тягостном молчании. И нарушилось оно неопределенным вздохом Александра.
— Вот…
— А им — там, в Харбине — можно верить? — запальчиво спросила Анечка. — Это… Это столь чудовищно, что… Но они же — за рабочих!..
— С армией Колчака ушли рабочие Воткинских и Ижорских заводов. Создали в ней Красную Дивизию и воевали под красным знаменем против большевиков. Крестьянство поддерживало большевиков лишь в самом начале гражданской войны в благодарность за прирезанные земли. Но как только большевики начали силой отбирать хлеб, взялось за оружие. Большевики не за рабочих, не за крестьян, Аничка. Большевики воюют за власть, и террор — их единственный союзник в этой войне против собственного народа.
— Россия — страна крестьянская, — сказал патологоанатом Голубков. — Мужик перестанет сеять хлеба больше, чем нужно на прокорм семьи и скотины, и что же тогда будут делать большевики?
— У меня перед вами преимущество двуличия, — усмехнулся Вересковский. — И в одной из них я — член большевистской партии. Власть скатилась в руки большевиков, как колобок, отсюда и полная неподготовленность их абсолютно случайного правительства, не имеющего никакой программы по крестьянскому вопросу. Сначала пытались подкупить их нарезкой помещичьих и государственных земель — мы уже говорили о результате. Тогда родилась идея создания сельских коммун, которые легко превратить в сельскохозяйственные концлагеря. Запретите им выход за территорию, лишите документов, и вы получите рабов, которые будут старательно поставлять вам пропитание.
— В крестьянской России?
— Да. Однако для этого сначала необходимо уничтожить наиболее активную и трудоспособную часть крестьянства. И начинается дикая агитация против невесть откуда появившегося кулака-мироеда. Он становится врагом Советской власти номер один еще в то время, когда в Средней Азии, на Кавказе и Дальнем Востоке идут бои. И раскулачиванием, заметьте, занимается Чека. И это самое Чека имеет право бессудного расстрела — человеческая жизнь решается «тройкой».
— Раскулачивание, — тихо сказала Анечка.
— Совершенно верно. На Дальнем Востоке чекисты окружали села и расстреливали каждого десятого. Я спросил у комиссара, что же они себе позволяют, и он объяснил, что у них директива на определенное число уничтоженных. А наша жизнь устроена так, что каждый стремится перевыполнить указание свыше. За это премия, почет и даже награды.
