А вечером мы говорили об этом и вдруг замолчали, пораженные видением устрашающей красоты; в темном небе, на северо-востоке, в круглой рамке обозначились мачты горящего парусника — объятые огнем салинги парусника на рейде, без парусов: одни лишь мачты, пламенеющие реи — целый огненный Беркенхедский рейд горящих «Герцогинь Цецилий»; или же пожар в старом боденском порту, выхваченный из парусного прошлого и в уменьшенном виде вознесенный в поднебесье: вон, у правого края рамки, поворачиваются черные обугленные реи, и вот уж осталась одна серебряная мачта, пепельно-серая, со своими голыми клонящимися реями — словно крест о частых косых поперечинах, — отвесно секущая круг, уходящая за кадр вниз, а сам круг, червонно-золотой, скользит ввысь; мы засмеялись от радости — ведь это же полная луна всходила над соснами из-за гор, и нередко она так восходит, но кто глядит на это диво? Кому дано его видеть? Неужели кому-то еще? Мне самому — впервые. За что оно даровано нам? И не раз потом приходилось мне спрашивать; господи, за что нам это благо?
Луна, клонясь к ущербу, восходила все южнее и южнее, солнечные же восходы перемещались все северней по горизонту. Впервые я узнал об этой простой и странной истине, и тоже от жены, на следующее утро, когда в небе явилось мне зрелище, какое могло бы открыться на заре глазам матроса, спасающегося на обломке мачты, — парусник, не горящий, а намертво заштилевший, недвижный, точно из «Старого моряка». Море за окном было очень тихое, вставало в тумане круто, как стена. Над нами, на высоте в пол-окна, маячил причал Белла, а гораздо ниже — отделенное не морем и не отражением гор, а самим, казалось, отвлеченным пространством, — немного погодя стало восходить оранжевое солнце, выбираться из-за гневных облачных полос. В диске солнца стоял бортом парусный корабль, трехмачтовый, уныло застывший, с косыми реями. Через минуту — поворот, и теперь на нас глядела одна лишь гигантски-высокая мачта, с наклонным гиком, и превращалась в самую высокую на кряже сосну, меж тем как солнце уходило выше. И я вспомнил своего деда-капитана, как в Индийском океане его парусник заштилел, команда умирала от холеры, и дед по радио (тогда им только начинали пользоваться) отдал приказ подплывающей канонерке пустить судно ко дну вместе с ним.
А в позднюю пору прилива были две вечерние цапли; они рисовались на месячном небосклоне большие, первозданные, одна махала крыльями в вышине, на момент заслонив собою лупу, а другая, выключив моторы, планировала низко, на вершок от лунной зыби, бесшумно приземлилась на плоту, дождалась подруги, они встретились с гортанным криком и улетели вместе; была летучая мышь, обращенная в светляка лунным блеском, было ночное волхвование кошки; полная высокая вода под окном; купанье в приливе, и любовь в час прилива, когда на полу зыбко лежат квадраты окон; и пробуждение будто через миг — в час нового, утреннего прилива, и еще не погасли огни танкера у нефтепристани; внезапный о’ниловский клич судовой сирены будит и тащит душу в тропический Палембанг, и опять купанье, плаванье на рассвете! И желто-розовая кисея (сравнение, помнится, принадлежит жене) заводских дымов вдали на северо-востоке, у порта Бодена, и четыре алюминиевые башни-газгольдера, что поздней увидятся четко, во всем своем безобразии, а теперь, полузатененные, встают четырьмя золотыми колоннами греческого храма, а позади — старый химический завод, как призрак эллинских развалин, и за четырьмя золотыми колоннами — беззвучно ползущий поезд, словно цепочка золотых прямоугольников; и под окном бегущая на вас бирюзово-резная волна от проходящего катера; и танкер под колоннами и печами нефтезавода, как у дворцов Трои, и отражения колонн в воде; дивный холодный чистый свежий соленый запах рассветного воздуха, и затем ясный золотой сноп света из-за горных сосен, и две утренние цапли, и два горящих солнечных ока над предгорьями Каскадов, и вырастающие в кадре диска пять высоких тощих сосен, а следом — целый взрыв света, словно вырывающий напрочь кусок холма, — и цапли летят, и танкер отплывает с утренним отливом.
О, как способны свет и любовь преобразить четыре газгольдера на заре над водой!
А как непохожа была лесная тропа сейчас, весной, на знакомую нам тропу летнюю, осеннюю и зимнюю. Даже сам свет переменился в своем качестве: теперь, под мелкими листочками, он был бледно-зеленый, в золотом накрапе, а позже, летом, под широкой листвой, зеленый его оттенок сгустится, и тропа станет сумрачной, густо-теневой. Теперь же всюду эта нежная зеленца, прелесть света на женственных листьях кленов, и юная ольховая листва сияет на солнце, как звездчатые цветы кизила; зелено над головой и под ногами, где все густо растет из земли, где топорщатся ростки будущих лесных цветов, названных мне женой: седмичника, клейтонии, сердечек диких, камнеломки и бронзовых колокольчиков. А то падет тихими прохладными утрами таинственно-густой туман — «В таком тумане все, что хочешь, может случиться, — говорила жена. — Вот-вот за ближним поворотом встретит нас что-то чудесное!»
И вот весна, а мы не только по-прежнему живем в Эридане, но даже на заработанные мной деньги купили за сто долларов домик, расположенный на взморье севернее, между хибаркой Кристберга и «Четырьмя Склянками», под дикой вишней. В нем давно уже не жили, немало там требовалось чинить и чистить, и мы переселились туда только в мае, а перед тем пришлось порядком поработать, чтобы дом стал чист, прочен и красив.
Ранней же весной мы еще жили на старом месте, и об этом времени я вспоминаю, когда говорю, что каждый вечер в сумерки ходил за водой к роднику. Обогнув с тыла «Дайпос-Падь», тропа круто спускалась с косогора на пляж и, повернув влево, взбегала на невысокий откос, к роднику. Там я подставлял канистру под железную трубу, прилаженную Кристбергом, и ждал, пока она наполнится. А сам в это время глядел на чаек, летящих с моря, или скользил взглядом по стволам деревьев до самого верха, до крайних веточек, трепещущих, как мунсель, и вдыхал запахи вечера: густой, влажный дух земли, аромат мирта и первого цвета диких яблонь и вишен — все дикие благоухания весны, смешанные с запахом моря, солеными береговыми запахами и терпким йодистым запахом водорослей.
Но однажды вечером я обнаружил, к своему удивлению, что не гляжу ни на что, не вдыхаю запахов. И неожиданно затем дорога от родника показалась мне совсем не той, что раньше. Канистра вмещала всего четыре галлона, а я ведь окреп, и ноша должна бы стать куда легче, чем вначале; однако в тот вечер канистра стала весить целую тонну, и, скользя и спотыкаясь, я плелся с ежеминутными передышками. Труднее всего было одолеть косогор, я так весело сбежал с него, когда шел к роднику, а теперь он обернулся настоящим крутояром, и я не нес, а волок наверх свою канистру. Я остановился, проклиная судьбу. Что со мной такое? Пришла весна, которую мы так ждали, и теперь, с покупкой дома, наш эриданский быт вдвойне упрочен, — так что же меня гнетет? Все наши молитвы исполнены, все на свете огорчения мои раз в жизни отодвинулись, и, выходит, я сам выискал взамен, нашел себе новую тяготу в этом простом хождении за водой. Вот уж действительно, что бог ни даст, все человеку мало, и невольно подумалось: поделом выдворили прародителя из рая.
И теперь, как бы ни было легко на сердце весь день, у родника поджидали, наваливались на меня грозные мысли. Воду я с грехом пополам приносил, но впервые стал страшиться этого нехитрого дела. И не то чтобы простая немочь себялюбия обессиливала меня. Я с женой — оба мы больше думали друг о друге, чем о себе. В эгоистичной взаимной поглощенности собой нас тоже трудно было обвинить. Мы относились к соседям с искренней и уважительной заботой. Квэггану мы так полюбились, что он помечал красным в календаре те числа, когда мы приходили в гости… Однажды я увидел близ тропы старую, обтрепанную, но крепкую и толстую веревку, забытую на пне, и подумал: «Да, вот он — черный исход таких мыслей». И, ошеломленный — неужели меня и вправду тянет повеситься? — я унес веревку с тропы домой, раскрутил, раздергал на бечевочки.
Но, страшась, я в то же время тянулся к сумеркам, чувствуя, что хождение к роднику как бы приближает будущее и наш новый дом. Кроткий закатный час был единственной порою суток, разлучавшей нас с женой (если не считать моей возни с «опусом»). Я не потому так дожидался сумерек, что хотел уединения, а как раз для того, чтоб испытать наслаждение возврата к жене, точно из долгого путешествия. Пусть само хождение стало для меня мукой, но с какой радостью и облегчением встречались мы всегда после нескончаемой разлуки, длившейся не больше двадцати минут.
Но опять-таки, думалось мне, что в этом деле столь уж мучительного? Эриданская окрестность — сплошное напоминание о рае, а недолгий этот труд так далек от машинной маеты и награждает чувством чего-то достигнутого. Я вспомнил о старой лестнице, подобранной нами на берегу. И она тоже — простое человеческое наше достижение. Поначалу мы оттолкнули ее от берега, но ее прибило снова, как бы подавая нам знак, что лестницу надо обратить на пользу. И я подумал: «Да, именно как эта смердящая морским шашнем, источенная червем рухлядь, унесенная волной с лесозавода и болтавшаяся на прибое, как эта размокшая лестница, — вот так и наше прошлое, по которому каждую ночь бессмысленно топчется память!»
