И только после этого перевел взгляд на листок и всмотрелся в него, вчитываясь:
«Неизвестному господину, с кем имел честь познакомиться на выставке “Икоты” и имя которого, к стыду своему, забыл.
Простите великодушно, что ушел раньше назначенного времени, но почему-то думаю, что поймете меня и простите.
Тешу себя надеждой, что Вам в Вашем вопросе жизни и смерти может кто-нибудь еще помочь, а моему старине Хэму, кроме меня, никто помочь уже не может. Это мой кот, сибиряк, ему двенадцать лет, и час назад он попал под машину. Сейчас он лежит на операционном столе, поэтому я должен быть с ним. От этого его бесценная для меня жизнь может оборваться, а может и продолжиться. В глубине души надеюсь, что Ваш вопрос благополучно разрешился, но если это не так, если еще нужна моя помощь, можете оставить на этом листке свой мессэдж в виде телефона, адреса или какой другой зацепки, благодаря которой я мог бы с вами связаться.
Еще раз простите великодушно. Ваш Ю. Кульман».
Не без волнения ты прочитал висящий на двери листок дважды или даже трижды – так понравилось лично тебе адресованное Кульманово послание. Никто и никогда тебе так не писал – доверительно, душевно, просто, а ведь это был не кто-нибудь, не абы кто, а сам Юлий Кульман. Но, откровенно говоря, ты шел на встречу со своим любимым публицистом только потому, что это был твой любимый публицист, да еще потому, что вы об этой встрече договорились. На что-то большее, чем просто общение, ты уже не рассчитывал и не собирался погружать его в детали своего дела. А все потому, что, увидев в толпе перед выставкой, как Кульман общается с пшеничноволосой красавицей по имени Слава, – пряча глаза и втягивая голову в плечи, и потом на выставке – как испуганно он реагировал на происходивший погром, понял вдруг, что он, как и ты – маленький, слабый, не уверенный в себе человек, сам нуждающийся в сторонней помощи. В сущности, тебе нечего было ему сказать, потому как точно знал, что услышишь в ответ на сказанное, и это ничего не убавит и не прибавит. И потому нисколько не жалел, что встреча не состоялась, а в глубине души был даже рад, сочувствуя при этом Кульману, а особенно коту Кульмана. Скорбь – плата за любовь, и в своей смертельной болезни домашнее животное скорбит больше хозяина, потому что больше его любит.
В голове мелькнула вдруг шальная мысль: «А что если…?»
Мысль была не только шальная, но и озорная, и ты привычно засомневался: «А имею ли я право на подобное озорство?»
Но – захотелось…
Захотелось вдруг поделиться своим знанием с человеком, который, как тебе показалось, именно в этом знании нуждается. Два слова, всего лишь два коротких слова нужно было написать на листке, оставив их в виде ответного мессэджа, и ты стал шарить по карманам чужих куртки и штанов в поисках ручки или хотя бы огрызка карандаша и, ничего не найдя, облегченно выдохнул – глупо, глупо это все было бы, ведь твое бесценное знание без твоего тяжкого опыта не имеет и малейшей цены.
Обратный путь к лифту был небесно легок и беззвучен, нужно только не забывать про блевотную лужу.
Из-за дверей доносились громкие и утомленные голоса догуливающих праздник людей, и среди них ты услышал вдруг то, что заставило тебя вздрогнуть и, остановившись, замереть:
– Золоторотов! Золоторотов! Спаси меня, Золоторотов!
Голос был женский, протяжный и таинственный.
Он звал тебя к себе, как, наверное, голос сирены звал и манил терпящих бедствие мореплавателей.
– Золоторотов! Ну где же ты! Где ты, мой Золоторотов?
У тебя редкая фамилия с пятью гласными, и все пять «о», но даже если бы ты носил другую фамилию, сомнений не было – звали тебя, именно тебя, и не просто звали, а призывали, манили, притягивали к себе. Словно по воздуху перелетев, ты удалился на десяток метров от той двери, из-за которой звучал голос неведомой сирены, остановившись, где его уже не было слышно.
«Только слуховых галлюцинаций мне не хватает», – сердито подумал ты, растерянно осознавая, что никакая это не галлюцинация.
Вытерев со лба пот, выдохнул растерянно и от растерянности же засмеялся: находясь в бегах, ты готов был услышать свою фамилию, ждал этого момента не без страха во всякое время и во всяком месте, а после того, как слепые старики Куставиновы произнесли ее вслух, почти уже не боялся услышать, но тут вновь стало страшно.
Но что же это значило, что, чёрт побери, все это значило?
Ты не был любопытным, уж кем ты никогда не был, так это любопытным, но именно любопытство подвигло тебя в тот момент сдвинуться с места, на цыпочках, на самых настоящих детских цыпочках, затаенно, не дыша, вернуться туда, откуда только что тебя чудесным образом перенесло в спасительное отдаление.
Но теперь за той таинственной, как морская пучина, дверью было тихо, если не считать мужского бубнящего голоса.
Мужского, не женского.
«Показалось, послышалось», – обрадованно и не без сожаления подумал ты и уже готов был уйти, как вдруг услышал вновь:
– По-мо-ги-те… Хелп, хелп… Зо-ло-то-ро-тов…
Это был голос все той же сирены, но слабеющий, не голос уже, а жалобный стон, и фоном ему звучало равномерное журчание неведомого ручейка:
– Тюр-люр-лю… Тюр-люр-лю… Тюр-люр-лю…
И – любопытство пересилило страх, первый и единственный раз в жизни несвойственное тебе любопытство пересилило присущий тебе страх: осторожно открыв дверь, ты увидел лежащего на кожаном диване кудрявого толстяка в испачканной на груди белой рубашке с галстуком, которым он недавно как салфеткой пользовался.
По всей видимости, именно этот нарядный господин оставил свой след в истории Дома Свободной Прессы, наблевав в коридоре шестого этажа, прежде чем заснуть пьяным счастливым сном. У него было пухлое детское личико и сложенные бантом пунцовые полнокровные губки – это они издавали на выдохе забавное «тюр-люр-лю».
Пьяный взрослый ребенок, спящий к тому же, не вызывал ни малейшей ненависти за содеянное, и в его безвинной физиономии реабилитировалось безвинное человечество.
Рядом в кресле за низким столиком, на котором стояла открытая коробка «Моэт э Шандон» и тут же несколько бутылок шампанского той же марки, сидел высокий стройный мужчина с зачесанными назад волосами в прекрасном костюме, словно сошедший с рекламы этих костюмов. Глядя невидяще перед собой бычачьим бессмысленным взглядом, красавец с журнального рекламного разворота бубнил в телефонную трубку:
– Значит, я скот? А ты? Ты кто? Жена? Просто жена? Значит, я скот, а ты просто жена? А тебе не кажется, что если я скот, то и ты скотина?
Несомненно, это его бубнение слышалось из-за двери – еще одной маленькой тайной стало меньше.
Оставалась третья, самая большая, самая главная.
Справа у открытого окна, в котором в отдалении кроваво томилась рубиновая кремлевская звезда, стояли двое: спиной к тебе мужчина и лицом к тебе – женщина, но так как женщина была мала, а мужчина велик, ты видел только ее тонкие, словно перекрученные ноги в черных колготках и тонкие же, в черном, ручки с худыми болезненно-белыми пальчиками. Ноги сучили по полу, и руки мельтешили в воздухе – она откинулась назад к открытому окну и звала на помощь, а он склонился над ней, как паук над мухой-цокотухой, сцепив на шее ручищи, но нет, это было нестрашно, несерьезно, это была игра, малосимпатичная игра взрослых пьяных людей, в какие те начинают играть, когда пить уже не хочется, а делать по-прежнему нечего. Понарошке вырываясь из понарошечных объятий, притворно стеная и мотая головой, «сирена» увидела тебя, стоящего у двери, остановив нелепую игру, сделала шаг в сторону и, насмешливо и внимательно разглядывая, насмешливо же спросила:
– Товарищ, вы к кому? Вы здесь к кому, товарищ?
И ты сразу ее узнал – голос, но в первую очередь интонацию – ироничную, насмешливую, презрительную, только она, Катя Целовальникова могла так произнести слово «товарищ». Ты не задался вопросом, как она здесь оказалась, редакция «Столичного молодежника» находилась на «Баррикадной», но это была она, без сомнения – она. Катя Целовальникова была одета во все черное, обтягивающее ее худое тело: колготки, юбка, водолазка, и чем неприятно напомнила вдруг жену – Женька так одевалась, когда скорбела по Владу Листьеву.
Но какая же она оказалась некрасивая, неприятная, отталкивающе-жалкая!
Не лицо еще, но уже тело – кривые, словно скрученные внутри ноги, напоказ выдающийся вперед таз, впалая грудная клетка со вздорно торчащими под водолазкой бутафорскими грудями, ключицы, как две оконные ручки, соединяющие острые вздернутые плечи с напряженной в нервных пятнах шеей – тело знало о своем уродстве, но это не только не скрывалось, но выставлялось напоказ.
«Лучшая защита – нападение», – скорее всего, так однажды приказала своим членам вести себя хитроумненькая Катина головка с востреньким носиком и с жидкими черными волосенками, обрезанными у ушей, потому что дальше они не росли, секлись. Скуластое, угреватое и какое-то ворсистое, словно войлочное, личико с двумя быстрыми насмешливыми угольками глаз, вставленными почти вплотную в переносицу довершали этот блиц-портрет, на который нельзя смотреть без желания поскорей отвести взгляд.
