Юлии Ивановне я был благодарен. После нашего с Викой совмещения объяснений она со мной не искала. Мое к ней отношение, увы, никак не изменилось. Но это и к лучшему в нашей ситуации. Однако даже Виктория просила меня не быть при встречах с Юлией таким пломбирно-мороженным и нелюбезным. Впрочем, встречались мы с Юлией Ивановной редко. На семейных обедах, на каких-то случайных вечерних пересечениях с дальними знакомыми, а то и в театрах либо в Консерватории. И редко оказывались рядом, а если и оказывались, то перекидывались словами светскими и необязательными. О событиях ее жизни я узнавал от Вики. Года через два после моего убытия в Сибирь Юлия поступила в Цирковое училище на Расковой, никем, кроме как клоунессой, быть не желала. И по улицам ходила с желтыми ослиными ушами и помидором на носу. Потом увлеклась вольтижировкой в конном аттракционе. Оттуда перешла в каскадеры (оставались бы в моде гонки по вертикальной стене, крутила бы на мотоцикле круги по бокам гулливеровой бочки). Потом года три подряд в летние месяцы на острове Шикотан заготовляла для граждан сайру, бланшированную в собственном соку. Бросалась в стюардессы, пробовала учиться на Айболита, принималась даже писать тексты песен (был бойфренд с гитарой, с ним чуть не слилась с наркотой). И так далее. И так далее. И вдруг, к удивлению и счастью Валерии Борисовны, Юлия остепенилась, теперь, уже семь лет как, работа у нее сидячая, она уважаемая компьютерша в уважаемой технически-деловой фирме. В свободные же часы сотворяет куклы. Для театров. Для ТВ. Для дома (завелись и у нас). Друзей жизни, иных и с серьезными намерениями, она имела немало, но записью в актах ни с кем себя не связывала, – были у нее и бизнесмены, и артисты, и каскадер, и автогонщик, и бандит, и этот гитарист, и мобильно-сотовый с виллой на Кипре, и все же наконец она бракосочеталась с мужчиной основательной профессии – зубным врачом, и есть у нее поздний ребенок, десятилетний сын Юрик. Валерии Борисовне и не верилось, что он появится. А вот появился. У Виктории же в отношениях с младшей сестрой напряжения были лишь поначалу, потом они, полагаю, объяснились. Со слезами, возможно, но объяснились…
***
При разъединении наших с Викторией культурных программ (театры и Консерватория не разъединялись) мы с Марьиным выбрали заведения, на взгляд ревнителя нравов, злачные. То есть в них к уважительной беседе непременным приложением следовали угощения и напитки. В период канунов нашей самоновейшей истории разумно было посидеть в буфетах Дома ученых, Дома литераторов, Дома еще кого-то, но кануны миновали, в этих домах образовались такие хари и цены, что заходить туда – себе не в удовольствие. Содержание наших карманов позволяло нам с Марьиным вести разговоры о футболе и дамских причудах лишь стоя в обреченных народных пивных или в рюмочной у Театра оперетты либо сидя в двух закусочных Камергерского переулка. Марьин жил недалеко от меня, на Огарева, позже (и раньше) – в Газетном переулке, и вечерние наши променады приводили в одни и те же места. Порой к нам присоединялись Алферов, Городничий, Башкатов и трое известных разбойников, давних знакомых Башкатова и Куделина. Эти трое избили и ограбили меня ночью на Трифоновской улице, выкрав из сумки солонку №57, часами раньше подаренную мне К. В. Были они в мхатовской школе способными учениками Павла Владимировича Массальского, а сцену ограбления простака Куделина с ними репетировал Башкатов. Предвидение Башкатова о том, что разбойники с годами станут знаменитыми актерами театра и кино (длинный и нервный, голос чей я запомнил тогда, и требовавший меня порешить, руководил теперь и популярной студией) и моими приятелями, сбылось: “Ты еще гордиться будешь знакомством с ними…” Горжусь не горжусь, но знакомством с ними действительно удовольствуюсь.
Сам Башкатов по прошествии лет из беспризорника превратился в толстого барина с ухоженными усами и рыжей фигурно подстригаемой бородкой. И в движениях он стал медлителен и совершенен. Правда, в ухаживаниях за своей последней молодой невестой он был замечен подростково-суетливым. Пять прежних своих жен Башкатов отменил якобы по единственной причине: “Я их всех предупреждал: как только они начнут заставлять меня засовывать одеяла в пододеяльники, они долго вблизи меня не продержатся. Ненавижу эти уголки в пододеяльниках!” Но дело было, видно, не в одних зловредных уголках. Как-то у нас в гостях Владислав Антонович принялся плакаться в плечико Виктории (жена моя сохранила дар вызывать необходимость плачей в свое плечико и снимать возбуждение плачущих). Так вот, виноватым в семейных непостоянствах Башкатова оказался я, а вовсе не пододеяльники. Была у Башкатова единственная любовь, она как вертелом пропорола всю его жизнь и нанизала на себя шесть (пока шесть) его временных жен, и это любовь к самой прекрасной женщине – Юлии Ивановне Цыганковой. А из-за самого ничтожного прыща, позже позвонившего Борману, любовь его, Башкатова, оказалась с односторонним движением и случайными остановками. Снимать напряжение Башкатова Вике пришлось долго. Но так и осталось, непонятым – дурачился ли он и на этот раз или откровенничал всерьез. При всех этих самых уголках в отличие от сибирского футболиста Феди Дули к детям своим Башкатов относился сострадательно и с даром наставника, что, впрочем, требовало денег в бумажнике. Повести писать, как в молодые годы, позволить себе он не мог. Какой на них спрос! Женские любовные романы ему бы не удались: в сексе он был силен, но в гинекологии – слаб. Расходились его книжки о всяческих космических и армейских тайнах, ранее укрываемых цензурой, в последние годы его завалили заказами на сочинения о пришельцах, магах, белых и черных, колдунах, ведьмах со страшно-достоверными историями из средневековья и наших дней, о снежных людях, вурдалаках, привидениях и прочем. Козляткам на молочишко. Ахметьев умер, не оставив мне каких-либо запрещений, и я посчитал себя вправе объявить о намерении Ахметьева являться в народ призраком огромного вида, при этом осознающим себя. И попросил Башкатова как специалиста оценить случай с призраком Ахметьева. “Всякого ожидал от Глеба Аскольдовича, – разудивлялся Башкатов, – но такого бреда и предусмотреть не мог” – “Значит, ты отказываешь Ахметьеву в осуществлении его сверхжизненного расчета? – обрадовался я. – Может, ты все врешь о привидениях и призраках, а сам в них не веришь?” – “Я же по старым источникам, а там предрассудки, – смутился Башкатов. Но тут же и взъерошился:
– Да, и вру! Да, и придумываю! Детишки верещат, клювики растягивают! Это вот Марьин может позволить себе для пятитысячных тиражей за копеечные гонорары рожать исторические призраки”. Впрочем, Башкатов бранил стоявшего рядом с кружкой Марьина без злобы, а с добродушием сострадания. Как заблудшего в болото собирателя грибов. Последними романами Марьина были два исторических. О самозванце и о Блаженном. Дмитрий-самозванец был нынче в моде, со смысловыми перекличками. Та Смута – наша смута. Героем Марьина стал не Дмитрий и не Самозванец Тушинский, к кому в отличие от Дмитрия, по всей вероятности, Марина Мнишек болела страстью, а один из семидесяти других самозванцев Смуты. То есть персонаж вымышленный, но самостоятельный натурой и судьбой. В герои второго романа Марьин полагал взять Василия Блаженного, но тот был личностью, уже уложенной канонами в негнущиеся сути, и роман Марьина получил название “Юрий Блаженный” а события в нем происходили не с юродивым трагически-перекореженной реальности (“месяц светит, котенок плачет”), а с человеком здравого смысла, одним из князей Телятьевских, вынужденно принявшим в пору Ивана Грозного личину блаженного и с этой личиной слившимся. В романе Марьина не было аллюзий и аналогий с нашим днем летящим, в них исследовались судьбы людей, возможных своим присутствием во все времена. В консультанты Марьин призывал и Алферова, и Городничего, и, естественно, меня. “Вы же сами приворожили меня к жанру историческому…” – как бы оправдывался Марьин. “А ты-то, ты-то! – не мог удержаться я. – Ты-то ведь меня явно из газеты, из журналистики, как из чужого дела выталкивал в историю, в науку, в сибирские архивы… Что-то учуял во мне неладное…” – “Ну, было такое, – согласился Марьин, – было… Мне и самому следовало выталкивать себя из газеты… А я медлил, корячился из-за квартиры…” – “Для кого ты писал всех этих юродивых и самозванцев?” – поинтересовался Башкатов. “Для себя, – сказал Марьин, – для собственного душевного равновесия” – “Э-э, нет, старик! – кружкой водил Башкатов над столом. – Для эстетов, для элиты! А у элиты, кроме слюны, ничего нет. Перегрузил ты лотки своими надрывами и кружевами. Тебя и на чужие языки переводить не возьмутся!” А и критики отмечали стилистические изыски Марьина и усложненность его психологических разборов, что даже и при почти детективной интриге романов утяжеляет чувственное и умственное восприятие читателями. Сам же Башкатов хитро ухмыльнулся и заявил: “А я вас очень даже – и скоро – удивлю!”, после чего принялся отхлебывать пиво.
