— Тухи, это невероятно, но, кажется, вы предлагаете мне взятку.
— Именно так.
— Знаете, за всё, что вы здесь разыграли, вас бы следовало вышвырнуть отсюда — или позволить вам выйти сухим из воды.
— Я уповаю на ваше мнение о моём подарке по возвращении домой.
— Ладно, мистер Тухи. Я взгляну на ваш подарок.
Тухи поклонился и повернулся, чтобы уйти. Когда он уже дошёл до двери, Винанд прибавил:
— Знаете, Тухи, недалёк тот день, когда вы мне надоедите.
— Я постараюсь не делать этого — до поры до времени, — ответил Тухи, ещё раз поклонился и вышел.
Когда Винанд вернулся к себе, он совершенно забыл об Эллсворте Тухи.
Этим вечером в своей квартире Винанд ужинал с женщиной, у которой была белоснежная кожа лица и мягкие каштановые волосы, за ней маячило три столетия отцов и братьев, которые убили бы человека даже за намёк о тех вещах, которые проделывал с ней Гейл Винанд.
Линия её руки, когда она подняла хрустальный стакан с водой к губам, была так же совершенна, как серебряный подсвечник, созданный руками несравненного таланта, и Винанд с некоторым интересом разглядывал её. Пламя свечи рельефно оттеняло её лицо и создавало такую красоту, что он пожалел, что оно живое и он не может просто смотреть на него, ничего не говоря, и думать, что придёт в голову.
— Через месяц-другой, Гейл, — лениво улыбаясь, произнесла она, — когда всё вокруг станет холодным и противным, давай возьмём «Я буду» и поплывём куда-нибудь, где солнце и тепло, как мы сделали прошлой зимой.
«Я буду» — так называлась яхта Винанда, и он никому и никогда не объяснял эту загадку. Многие женщины спрашивали его об этом. Эта женщина тоже уже спрашивала его. И теперь, так как он продолжал молчать, она вновь спросила:
— Кстати, милый, что всё же это значит — я говорю об имени твоей изумительной яхты?
— Это вопрос, на который я не отвечаю, — сказал он. — Один из тех.
— Хорошо. Но не позаботиться ли мне об одежде для путешествия?
— Зелёный идёт тебе больше всего. Он хорошо смотрится на море. Мне нравится смотреть, как он гармонирует с твоими волосами и руками. Мне будет не хватать твоих обнажённых рук на зелёном шёлке. Потому что сегодня последний раз.
Её пальцы, державшие стакан, не дрогнули. Ничто не говорило о том, что это будет последний раз. Но она знала, что ему, чтобы покончить со всем, достаточно этих слов. Все женщины Винанда знали заранее, что им следует ожидать подобного конца и что возражать бесполезно. Спустя минуту она спросила тихим голосом:
— И по какой причине, Гейл?
— По вполне понятной.
Он сунул руку в карман и извлёк бриллиантовый браслет; в отблеске свечей браслет загорелся холодным, блестящим огнём, его тяжёлые звенья свободно повисли на пальцах Винанда. Ни коробки, ни обёртки не оказалось. Он бросил его через стол.
— В знак памяти, дорогая, — произнёс он. — Намного более ценный, чем то, что он призван обозначать.
Браслет ударился о стакан, вызвав в нём звук, подобный тихому резкому вскрику, как будто стекло вскрикнуло вместо женщины. Женщина же не произнесла ни звука. Он понимал, что это отвратительно, потому что женщина была не из тех, которым можно дарить такие подарки в такие минуты, как и другие женщины, с которыми он имел дело, и потому что она не сможет отказаться, как не смогли отказаться другие.
— Благодарю, Гейл, — сказала она, замкнув браслет на запястье и не глядя на него.
Позднее, когда они проходили в гостиную, она остановилась, и взгляд её сквозь полуопущенные веки с длинными ресницами скользнул в темноту, туда, где была лестница в его спальню.
— Позволишь мне заслужить твой памятный подарок, Гейл? — спросила она ровным голосом.
Он покачал головой.
— По правде говоря, я хотел бы, — ответил он. — Но я устал.
Когда она ушла, он остался стоять в холле, думая, что она страдала и это страдание было настоящим, но со временем ничто из этого не будет для неё реальным, кроме браслета. Он не мог припомнить, когда подобная мысль могла вызвать у него горечь. Осознав, что случившееся сегодня вечером касается и его лично, он ничего не почувствовал, лишь удивился тому, что не сделал этого давным-давно.
Он пошёл в библиотеку, уселся и читал несколько часов подряд. Затем бросил чтение, бросил внезапно, без всякой причины, прямо посреди важного высказывания. У него не было никакого желания продолжать чтение. У него не было даже желания сделать усилие продолжить его.
С ним ничего не произошло, ведь происходящее — это реальность, а никакая реальность никогда не могла лишить его сил, здесь же было какое-то огромное отрицание, как будто всё было стёрто, осталась лишь бесчувственная пустота, слегка неприличная, потому что она казалась столь заурядной, столь неинтересной, как убийство с улыбкой благодушия.
Ничто не изменилось, ушло только желание; нет, гораздо больше, корень всего — желание желать. Он подумал, что человек, лишившись глаз, всё же сохраняет понятие зрения; хотя он слышал и о более ужасной слепоте: если центры, контролирующие зрение, разрушены, человек теряет даже память о том, как он видел раньше, не может вспомнить никаких зрительных образов.
Он оставил книгу и поднялся. У него не было желания оставаться на месте, не было желания и уйти отсюда. Он подумал, что, наверное, лучше поспать. Конечно, для него это слишком рано, но он мог встать утром пораньше. Он поднялся в спальню, принял душ, надел пижаму. Потом открыл ящик бюро и увидел пистолет, который там хранил. Это было как откровение, внезапный подъём интереса, и он взял его.
Мысль, что следует застрелиться, показалась ему очень убедительной, потому что он не почувствовал никакого испуга. Мысль оказалась столь простой, что её даже не требовалось проверять, как, например, снотворные пилюли.
И вот он уже стоит у стеклянной стены, остановленный самой простотой этой мысли. Человек может сделать свою жизнь снотворной пилюлей, подумал он, — но какая же пилюля от смерти?
Он подошёл и сел на кровать, пистолет оттягивал ему руку. Человек, подумал он, в последние минуты перед смертью в мгновенном озарении видит всю свою жизнь. Я же ничего не вижу. Но я могу заставить себя увидеть. Я могу насильно пережить это вновь. Пусть это поможет мне или найти волю к жизни, или причину, чтобы с ней покончить.
Гейл Винанд, мальчик двенадцати лет, стоял в темноте в проломе полуразрушенной стены на берегу Гудзона, рука его была сжата в кулак и отведена назад. Он ждал.
Камни под его ногами поднимались по останкам того, что когда-то было углом здания; уцелевшая его часть прикрывала Гейла со стороны улицы, перед ним был лишь отвесный спуск к реке. Неосвещённое и неогражденное водное пространство лежало перед ним, покосившиеся сараи, пустое пространство неба, склады, погнутые карнизы, свисавшие кое-где над зловеще теплящимися светом окнами.
Сейчас ему придётся драться — и он знал, что драться надо будет не на жизнь, а на смерть. Он стоял неподвижно. Сжатый кулак, опущенный и отведённый назад, казалось, сжимал невидимые провода, проведённые ко всем главным точкам его тощего, почти без плоти тела под рваными штанами и рубашкой к удлинённым, напружиненным мышцам голых рук, к туго натянутой мускулатуре шеи. Провода, казалось, вибрировали; тело оставалось неподвижным. Он был подобен новому виду смертоносного механизма; если бы палец коснулся любой точки его тела, это прикосновение спустило бы курок.
Он знал, что главарь шайки подростков ищет его и что главарь придёт не один. Двое парней из банды придут с ножами; за одним из них уже числилось убийство. Он ждал их, но в его карманах было пусто. Он был самым юным членом банды и примкнул к ней последним. Главарь сказал, что его надо проучить.
Всё началось из-за грабежа барж на реке, к которому готовилась банда. Главарь решил, что дело надо начать ночью, и банда согласилась — все, кроме Гейла Винанда. Гейл Винанд тихо и презрительно объяснил, что страшилы-малолетки из банды, что ниже по реке, пытались проделать ту же штуку на прошлой неделе и шесть членов банды попали в лапы полицейских, а ещё двое и вовсе оказались на кладбище; на дело надо идти на рассвете, когда их никто не ждёт. Банда его освистала. Но это ничего не изменило. Слушаться приказов Гейл Винанд не умел. Он не признавал ничего, кроме правильности только своих решений. Поэтому главарь захотел решить спор раз и навсегда.
Трое парней крались так тихо, что люди за тонкими стенками не слышали шагов. Гейл Винанд услышал их за целый квартал. Он не пошевелился в своём углу, только кулаки его слегка сжались.
Когда наступил нужный момент, он выпрыгнул из-за угла. Выпрыгнул прямо на открытое пространство, не заботясь о том, где приземлится, будто выброшенный катапультой сразу на милю вперёд. Его грудь ударила в голову одного из врагов, живот — другого, а нога нанесла сокрушительный удар третьему. Все четверо покатились вниз. Когда трое нападавших подняли головы, Гейла Винанда уже нельзя было различить; они видели только какой-то вихрь над собой в воздухе, и что-то выступало из этого вихря и било по ним жестокими ударами.
