Я медленно опускался на пол, обхватывал голову.
В свертке находился обычный электрический вентилятор.
12
Глину для домов брали прямо с улицы, поэтому город в этой части был изрыт ямами. Многие из раскопов образовывали целые тоннели, они — разной глубины и размеров — уходили далеко под жилые кварталы.
Ночной холод вытягивал остатки тепла. Завернувшись в картонные обертки, я поминутно засыпал и просыпался снова. “Одно, другое исчезновение — сколько их всего? Сколько оболочек внутри человека? И есть ли у него дно, сердцевина? Матрица?” Встречая рассвет в глиняной яме заброшенного квартала, я все больше убеждался, что никакой сердцевины нет. Что, выбравшись из одной ямы, ты попадаешь в другую, которая отличается от предыдущей размерами и глубиной.
“Но как разорвать эту цепь? Как вырваться из круга?”
А еще я думал о городе, насколько удивительно он устроен. Что все дома стоят в нем спиной друг к другу, образуя внутри замкнутое и недоступное постороннему взгляду пространство. И кварталы стоят спиной тоже.
А то, что между ними, — ничье, пустое. Принадлежащее бездомным собакам, ветру и мусору. Или таким, как я, факирам — невольным бродягам.
“А что, если это пространство и есть основа? Матрица, сердцевина?”
Город лежит на горных уступах, поэтому дома в нем спускаются вниз как бы по ступеньками, плотно прижавшись один к другому, словно боятся упасть или потеряться. Несмотря на чрезвычайную плотность застройки, в центре города видна пустая плоскость — эту прогалину можно разглядеть в разрывах тумана, а точнее — дымки, которая висит над этой плоскостью почти все время, но особенно сгущается ближе к вечеру, когда клубы тумана подсвечены огнями фонарей и всполохами пламени.
Площадь имеет форму трапеции, а может быть — шестигранника, точно сказать невозможно из-за домов и лачуг, облепивших ее со всех сторон. Дома выкрашены в одинаковый розовый цвет. На плоских крышах сушится разноцветное белье, белеют спутниковые тарелки. Из дворов кое-где даже поднимаются кипарисы. Сквозь решетки на окнах видно, как мерцает в комнате такого жилища экран телевизора. На первый взгляд может показаться, что дома окружают площадь непроходимой стеной, однако проходы между домами есть, и именно из этих щелей под вечер на площадь выходят тысячи людей.
Чем ближе полночь, тем гуще толпа — площадь заполнена, не протолкнешься. Сотни платков и тюрбанов, кепок и повязок, солдатских пилоток покрывают ее поверхность. Людское море колышется, бурлит. Что происходит на дне этого моря? Чем заняты люди? Голоса сливаются в один ровный гул, в который вплетается стук барабанов и визгливые дудки. Слышны даже крики животных. Шум настолько сильный, что, когда наступает время молитвы, призыв с минарета никто не слышит.
13
Полосатые спины разлепились, из толпы вырвался мальчишка, пересчитал деньги. Я споткнулся или оступился — и людская масса тут же всосала меня, как губка.
Теперь со всех сторон окружали разгоряченные бородатые лица.
— Абас! Абас! — Старуха впилась ногтями в ладонь.
Зрители одобрительно зашумели.
Она взяла меня за подбородок, несколько раз закрыла и открыла глаза. “Повтори!” Мои веки покорно смежились. Спустя секунду я ощутил прикосновение чего-то мягкого, пушистого. Глаза от неожиданности открылись, но старуха гневно прикрикнула на меня.
Мир снова погрузился во тьму.
Наконец меня дернули за бороду:
— Даут! Можно!
Я открыл глаза и увидел в зеркале обрезанное по бокам и вытянутое, как у лошади, лицо. Толпа тут же грохнула, захохотала — видимо, вид у меня был испуганный. Просто это зеркало оказалось отколотым.
Деньги из моих рук исчезли, мир снова наполнился звуками. Предметы, выпуклые и яркие, настаивали, что существуют помимо моего сознания. Железный ящик из-под кофе, прикованный к щиколотке, сама щиколотка, затянутая в чулок, — все это кричало о себе, требовало внимания.
Оттянув веко, старуха толкнула меня в плечо:
— Текке!
В зеркале отразилась едва заметная татуировка.
14. 15
........................................................................
16
Невыспавшийся и недовольный, продавец на каждый вопрос поднимал бровь, как бы сомневаясь в правильности услышанного. Не опуская брови, вытаскивал из-под прилавка ящики с колой, небрежно бросал бутылки на тряпку. Как я завязываю товар в узел? Как закидываю узел с бутылками на спину? Он держал бровь на взводе, даже отсчитывая сдачу.
За моток бечевки и связку колец ушли последние деньги. В качестве удилищ сгодились старые бамбуковые слеги. Почерневшие, они лежали между стенами, и все, что требовалось, — это очистить их от гнилой слизи.
Несмотря на ранний час, на площади уже копошились люди. Фокусники разливали керосин для факелов; из повозки, запряженной мулами, музыканты выгружали барабаны, похожие на разрисованные дыни; лысая гадалка, прикрывая лицо шарфом, раскладывала овечьи лопатки; у мечети рассаживались слепые сказочники и настраивали музыку, щелкая клавишами старых кассетников; развешивал цветочные картины на досках художник, небольшого роста толстяк в ковбойской шляпе; неподалеку на коврике расплетала косы накрашенная девушка, демонстрируя голые груди с разными — одним плоским и коричневым, а другим розовым и острым — сосками.
Шарканье подошв, вой животных и эстрадная музыка — ближе к ночи площадь все гуще зарастала шумом. Дым висел над жаровнями жирным слоем, и чем непрогляднее он становился, тем резче звучали голоса — так, словно с наступлением ночи люди слышали все хуже и кричали громче.
Я устроился на краю площади. Пока раскладывал бутылки и удочки, размечал поле, за мной следила пара черных глаз. Это был мальчишка-подросток. Кучерявые волосы, белая засаленная курточка. Не успел я закончить приготовления к игре, как он подскочил, разжал кулак.
— Фарх! — сказал хриплым, нарочито грубым голосом.
Я кивнул на удочку. Мальчик поджал босые пятки, от напряжения его рот приоткрылся. Не дожидаясь, пока я объясню правила, он вскинул удочку и резко опустил кольцо на бутылку с колой. Кольцо соскользнуло набок и беспомощно повисло в воздухе.
— Кай! — Мальчик раздраженно мотнул головой, перехватил палку. — Кай!!!
17
Люди сгрудились и стояли в два-три ряда. Выглядывали из-за плеч, толкались. Один даже влез другому на плечи и смотрел на игру сверху. Неизвестно откуда взявшийся, на земле сидел полуголый старик и дергал струны куршуля . Когда кому-то из игроков удавалось накинуть кольцо на горлышко, толпа взрывалась и гоготала от восторга. Приз выхватывали из рук и тут же вскрывали. Теплая газировка хлестала, заливая руки и одежду. Вмиг опустошенная, бутылка громко падала на камни. Игра продолжалась.
Чем меньше оставалось бутылок, тем яростнее бренчал старик.
Наконец в центре осталась только одна бутылка.
Это снова был мальчишка, первый. Он показывал знаками, что хочет отыграться. Тянул руку, двигал густыми бровями. В его глазах читалось отчаяние, и во мне что-то дрогнуло, поплыло. Я растолкал людей и схватил мальчишку за руку. В спину кто-то выругался, под ноги шлепнулся плевок. Люди недовольно загудели, только старик невозмутимо пересчитывал деньги.
Не обращая внимания на выкрики, я усадил мальчишку на линию. Старик спрятал деньги, подвинул коробку для подаяний к центру. Толпа мигом успокоилась, затихла. И разом выдохнула, разочарованно застонала.
Мальчишка повернулся ко мне, его лицо сияло.
Через секунду вокруг не осталось ни одного человека.
18
Амулеты от айна впечатывали в стену, вмазывали прямо в глину. Две сцепленные руки, повернутые на незнакомца, — такой амулет означал, что в доме большое семейство, есть маленькие дети.
А незнакомцем был я.
Ночлежка, куда меня привел мальчишка, мало чем отличалась от дома с кипарисом. Те же галереи, обнесенные прогнившими выбитыми поручнями; высокие щербатые лестницы; вода во дворе.
Голая, захватанная грязными руками штукатурка.
