— Видите ли, дело вот в чем, — начинает он объяснять, ощупывая камень, теплый под его ладонями, — я все никак не могу решить, что надеть. Раньше я каждое утро, начиная одеваться, обычно выкладывал все свои костюмы рядком, и у меня уходило, наверное, полчаса, а то и дольше на то, чтобы решиться. То же самое происходило и с туфлями, с галстуками — просто ужасно. Вы представить себе не можете, как я нервничал из-за этой чепухи. И вот наконец я придумал такой план, чтобы не надо было делать выбор. Надеваю каждый день один и тот же костюм, и дело с концом. Вот этот я надел, когда нас возили в Женеву, на тот концерт; так и хожу в нем с тех пор.
Девушка больше ничего не говорит. Она не видит отчаяния на его лице. Может, ей все равно; может, как раз в этот момент она поглощена картиной; а может, просто погрузилась в мечтания.
Ханс отходит. Внезапно его охватывает зависть, горечь. «Она здорова — по крайней мере, не так больна, как я. И все-таки может оставаться тут, сколько захочет, меня же через день-другой выгонят, бросят на произвол судьбы».
До этого момента он бесцельно волочил ноги, но тут, приняв решение, переходит на быстрый шаг. Он пошлет партнеру новую телеграмму и на этот раз составит ее так, чтобы непременно добиться ответа. Он выходит на проселочную дорогу, ведущую к деревне. Ходить тут ему не положено, но какая разница? Он и прежде часто так поступал, да и вообще, нынче никому, похоже, нет дела до того, чем он занимается.
Скоро он подходит к улице, где стоят невзрачные, довольно убогие дома с закрытыми от жары ставнями. Большинство жилищ построены так, что образуют единое целое с хлевом или конюшней. Перед одним из них огромная куча навоза, на солнце от нее медленно поднимается пар. Невыносимый запах навоза, жара, быстрая ходьба — от этого сочетания Ханса на несколько секунд охватывает головокружение. Он стоит неподвижно, склонив голову, и смотрит на свои туфли, успевшие побелеть от пыли, словно у бродяги. Неловкими пальцами расстегивает пиджак. На глаза ему попадается едва заметная прореха спереди на рубашке. «Да ведь я хожу в лохмотьях — в настоящих лохмотьях! Дальше мне дорога в канаву», — бормочет он себе под нос с неким удивлением, кротко, обиженно.
Вот он на почте. Взяв себя в руки, он заходит внутрь. В пустом помещении стоит затхлый запах высохших чернил, перед самым окном, в загоне из проволочной сетки, заросшей вьюнком, поклевывают землю какие-то жалкие, тощие куры. Ханс с неприязнью рассматривает обстановку, успевшую ему примелькаться. Выходит почтальон. Это немолодой, пузатый крестьянин с седеющими волосами. Ханс аккуратно, обдумывая каждое слово, выводит свое послание и протягивает телеграфный бланк через прилавок.
После ухода молодого человека почтальон некоторое время стоит, прижимая телеграмму к огромному животу, и наблюдает за дверью, словно ожидая, что отправитель вернется. Потом он принимается методически рвать бланк на мелкие кусочки, пока от него не остается лишь горстка бумажек, которые он небрежно выбрасывает в открытое окно. Куры с жадными глазами подбегают на сильных, чешуйчатых ногах, накидываются на обрывки. Немедленно обнаружив, что бумажки несъедобны, они с отвращением бросают их и снова принимаются безо всякого проку клевать твердую землю.
В кабинете главврача стоят пожилой мужчина с женой. Муж — крупный, высокий человек, начинающий слегка горбиться. У него серьезное, важное лицо, седые усы и мешки под глазами. В петлице он носит узкую красную ленточку. Он весьма представителен для своего возраста и явно привык к главенствующей роли. Жена его, напротив, выглядит невзрачной и безвольной. Сразу делается ясно, что с самого первого дня их брака она подчинялась мужу, а до того — родителям.
Жаркий летний полдень. Беседа окончена. Главврач поднимается из-за стола. Он того же роста, что и посетитель, но хорош собой, строен и в самом расцвете сил, у него густые, волнистые волосы, весьма длинные, с едва пробивающейся сединой. Одет он в прекрасный серебристо-серый костюм и коричнево-белые туфли. Кабинет большой, с высоким потолком, обставлен дорогой мебелью, но довольно темный, створчатые окна задернуты шторами. В воздухе стоит ощутимый аромат одеколона, исходящий от врача. Чувствуется, что целью было создать атмосферу слегка таинственную, способную производить впечатление на посетителей. Помещение украшают цветы и несколько больших, туманно-аллегорических картин.
Пара медленно направляется к двери. Жена расстроена, мешкает. Она хочет что-то сказать, но робеет: ее смущают атмосфера кабинета и врач, который напоминает ей киноактера. Наконец ей удается выдавить вопрос.
— Доктор, прошу вас, нельзя ли мне повидаться с ней перед уходом, всего на минуту? Мы ведь приехали издалека, а я ее уже так давно не видела…
Голос у нее, как и следовало ожидать, робкий и неуверенный. Бедная пожилая дама утомлена дорогой, она стоит, сжимая в руках свою бесформенную сумочку и глядя на главврача умоляющими глазами, готовая расплакаться.
— Уважаемая сударыня, это было бы величайшей ошибкой. Это расстроит вашу дочь и может вызвать рецидив. Чрезвычайно сожалею, но интересы пациента следует ставить превыше всего, не так ли? Уверяю вас, что она прижилась тут самым наилучшим образом, я весьма доволен ее прогрессом, и отчеты от моих коллег о ней тоже поступают превосходные. Можете доверить ее нам без малейшей тревоги. Она хорошо себя чувствует, счастлива и на удивление органично вошла в жизнь нашего коллектива.
Образованный голос ласкает ухо, как шелк, но мать почти не слышит последних слов. Она понимает одно: ей не разрешат повидаться с ее ребенком, находящимся так близко, возможно, даже на расстоянии оклика, упрятанным за всеми этими невидимыми преградами медицинской власти и дисциплины. Глаза ее застилает пелена, она уже толком не видит, куда идет; но это не имеет значения — муж берет ее под руку и твердо выводит за дверь.
— Мы во всем должны руководствоваться советами доктора, — говорит он. Тут она слышит, как он отказывается от приглашения пообедать в частном доме главврача: — Благодарю сердечно; нет. Мы как раз успеем на экспресс из Лозанны.
Дрожа, она идет по начищенному коридору, опираясь на неумолимую руку супруга. Служителя в белом халате, который их провожает, она не видит. Она чувствует себя очень старой, ей холодно, несмотря на жару. Теперь впереди у нее лишь тяжелое, изнурительное путешествие на поезде обратно, в пустой дом.
Избавившись от пожилой пары, главврач испытывает облегчение. Он успел вполне примириться с мыслью о том, что они пожалуют к нему обедать. Дождавшись, пока до него перестанет доноситься шум увозящей их машины, он тут же открывает дверь в сад и выходит на солнце. Его дом недалеко, на берегу озера. Когда он идет туда, каждый встречный останавливается поприветствовать его, полюбоваться видным, умным, преуспевающим, жизнерадостным врачом, его элегантной, атлетической походкой.
Тем временем мадемуазель Зели в своей комнате собирается на обед. Это пухлая, тяжеловесная с виду девушка двадцати с небольшим лет, напоминающая скорее невероятно растолстевшего ребенка. Тело ее кажется неповоротливым, как у малыша, а в лице присутствует детская простота с примесью лукавства. Цвет лица бледный, нездоровый, волосам не помешал бы шампунь. В целом вид у нее довольно неряшливый: чулки гармошкой, сзади между белой льняной юбкой и блузкой в горошек зияет просвет. Приставленная к ней медсестра, сидящая у окна за каким-то вышиванием, внезапно кидает на нее взгляд, вскакивает и нетерпеливо поправляет на ней одежду.
— Вы что это, мадемуазель, сами за собой следить не можете? — говорит она ворчливым тоном. — Я вас только в порядок приведу, как тут же опять все насмарку. Да и волосы тоже — вы их еще не причесали. А руки — руки вы помыли перед обедом? Дайте-ка я посмотрю; ну конечно, нет. А ну-ка, давайте, как следует поскребите щеткой, а то ногти совсем черные.
И она слегка подталкивает девушку к умывальнику.
Зели послушно включает кран. Пока в раковину бежит вода, она с неприязнью взглядывает на свою компаньонку. Это новая сиделка — сиделки у нее никогда не задерживаются. «Ну что она ко мне пристала? — думает девушка. — Все время со мной кто-нибудь из этих глупых созданий, и днем, и ночью… постоянно несут какую-то чепуху… да и кто они такие — деревенщина, не понимают ничего; это невыносимо. Только бы мама приехала… Только бы ей рассказать… Она бы такого не допустила».
Стоя перед умывальником и держа руки в воде, девушка совсем позабыла, что ей положено делать. Подходит медсестра с выражением человека, сдерживающего законное раздражение, выпускает воду, дает ей полотенце и быстро, ловко приводит в порядок ее волосы.
— Вот так; а теперь нам надо поторапливаться. Гонг уже был — вы разве не слышали?
