К слову «прапорщик» я с детства испытывал такие же чувства, как к слову «аристократ». Потому что аристократом мама и бабушка называли моего дедушку. А я его любил.
Когда в Советской Армии ввели звание прапорщика, я страшно обрадовался. Скажу больше: я полюбил родную армию почти как родного дедушку.
На улицах я изо всех сил искал глазами военных с двумя маленькими звёздочками на погонах.
Это произошло на центральной улице нашего города возле знаменитого дома страхового общества «Саламандра». В одной точке сошлись три почитаемые мной с детства явления: Сумская, Саламандра и прапорщик.
Он окликнул нас с Лёшкой. Он окликнул нас, когда мы говорили о чём-то очень незначительном. Он сказал:
— Ребята, можно вас на минутку?
Когда я оглянулся, то увидел только погоны. Я смотрел на них, как завороженный. Очнулся я, когда прапорщик заговорил снова. Он спросил:
— Ребята, а где у вас тут бл…ди кучкуются?
Это был первый в моей жизни знакомый прапорщик. Мне было пятнадцать лет, но выглядел я на семнадцать.
В городе Приозёрск Джезказганской области прапорщиков было огромное количество. Но прапорщик с фамилией Копчиков был один. Он очень чисто говорил по-русски, поэтому казался мне интеллигентным человеком. Он даже матерился как-то по-тургеневски. Я был большим поклонником русской литературы, поэтому тянулся к нему изо всех сил.
Копчиков был маленьким, сухоньким и лысым прапорщиком. У него были маленькие глаза, маленький рот и курносый нос императора Павла I. Остатки волос Копчиков зачёсывал через всю лысину от левого до правого уха и смазывал постным маслом, перемешанным с мёдом, чтобы они не разлетались.
Во всём его облике ощущалась душевная нереализованность русского человека. Он терпеливо ждал. Он спокойно и терпеливо ждал своего звёздного часа.
И она взошла. Взошла звезда прапорщика.
По уставу, в отсутствие командира роты обязанности командира роты исполняет замполит.
А в отсутствие замполита, исполняющего обязанности командира роты, обязанности командира роты исполняет командир первого взвода.
А в отсутствие командира первого взвода, исполняющего обязанности командира роты, обязанности командира роты исполняет командир второго взвода.
А в отсутствие командира второго взвода, исполняющего обязанности командира роты, обязанности командира роты исполняет командир третьего взвода.
Прапорщик Копчиков командовал четвёртым взводом.
Все тринадцать звёзд, стоящие по субординации перед двумя прапорщицкими звёздами Копчикова, в этот день закатились: кто на охоту, кто — на больничный, а кто куда. Так военный интеллигент Копчиков стал командовать ротой.
Он пришёл в казарму за полчаса до подъёма и тут же дал сонному дневальному два наряда за отсутствие бдительности. После этого он проследовал в туалет и, обнаружив на писсуаре чей-то русый волосок, влепил второму дневальному внеочередной наряд за беспрецедентную грязь в казарме. Затем исполняющий обязанности командира роты завопил:
— Рота, подъём! Тревога!
Тембр его голоса напоминал тембр певицы Ольги Борисовны Воронец, а сила — мощный бас Шаляпина. Для всех бойцов это было полной неожиданностью. Мы были совершенно деморализованы, поэтому «потревожились» очень вяло. Это стоило всей роте получасового тренажа, после которого командный голос Копчикова стал нам родным.
На завтрак мы маршировали «гусиным шагом» вперемежку с «бегом с высоким подниманием бедра».
В столовой между командами «приступить к приёму пищи!» и «закончить приём пищи!» гурман Копчиков сделал паузу всего в сорок пять секунд, в течение которой мы едва успели накидать в миски «сухую» картошку, а в карманы — сахар и хлеб.
В этот раз рота была свободна от караулов, и чистоплотный Копчиков устроил нам парко-хозяйственный день: «салаги» чистили лезвиями писсуары, «молодые» шлифовали стёклышками паркет в классе, бытовке и Ленинской комнате, «черпаки» мыли и натирали мастикой «центряк», а «деды» чистили оружие.
Обед прошёл в том же ключе, что и завтрак, с той лишь разницей, что после принятия пищи мы ещё час занимались строевой подготовкой.
После обеда коммунист Копчиков проводил политзанятия. Через пять минут после их начала бойцы затосковали по парко-хозяйственным мероприятиям и по «гусиному шагу».
Весь день нас преследовал командный голос неуёмного прапорщика:
— Р-р-ёта-а! Стана-ись!
— Р-разайдись!
— Р-р-аяйсь!
— Сир-р-ра!
— Отставить!
— Ко мне! Бигом!
— Кр-рю-гом!
— Службы, бл…дь, не знаешь? Упал — отжался!
— «Является» чёрт во сне, а военнослужащий «прибывает»!
— Можно козу на возу! В армии говорят «разрешите»!
— Вспышка сверху!
— Вспышка справа!
— Вспышка слева!
— Р-р-ёта-а! Стана-ись!
К концу дня бойцы совершенно забыли о существовании офицерского корпуса. Они были уверены, что единым и неделимым Офицером Советского Союза является прапорщик Копчиков.
Когда рота была построена на вечернюю поверку, прозвучала команда «смирно!», и в казарму вошёл командир части подполковник Мадьяров. Безукоризненным строевым шагом Копчиков подошёл к комбату и отрапортовал:
— Товарищ подполковник! Рота на вечернюю поверку построена!
И тут звезда прапорщика засияла с максимальной яркостью. Звонкой и трогательной колоратурой Копчиков закончил:
— Докладывал исполняющий обязанности ко-ман-ди-ра-ро-ты, — здесь он сделал паузу, — пра-пор-щик Коп-чи-ков!
…Перед отбоем счастливый Копчиков произвёл получасовый сон-тренаж и закрылся в канцелярии с каптёром и двумя бутылками водки.
Среди ночи меня разбудил его голос. Совершенно пьяный, с болтающимся возле левого уха длинным локоном, он ходил между койками и плакал. Он гладил нас по головам, поправлял наши одеяла и приговаривал:
— Тяжело в учении, легко в бою. Я вас вы…бу и высушу. Я из вас сделаю людей!
Тем местом, где происходила окончательная перековка «бурых солобонов» в защитников родины, была гарнизонная гауптвахта. А тем человеком, который руководил этим процессом, был начальник «губы» прапорщик Шевченко. Рост — два метра, вес — сто пятьдесят килограммов. Спина, переходящая в шею, голос — иерихонская труба. Кулак у прапорщика Шевченко был больше, чем голова коменданта гарнизона полковника Опанасенко. А этой головы боялись все — от последнего салаги до командира полигона.
Так случилось, что дверь мастерской, в которой я «потел» над макетом Приозёрска, оказалась как раз напротив комнаты, где прапорщик Шевченко обрабатывал «губарей». Двери в гарнизонной комендатуре закрывать было не принято, так что я был обречён с утра до вечера являться свидетелем этой обработки.
У товарища прапорщика был железный порядок действий, который очень способствовал педагогическому процессу. Начинал он всегда с команд:
— Сорок пять секунд — раздевайсь!
— Сорок пять секунд — одевайсь! — причём между командами совершенно не делал пауз. Через десять минут любого, даже самого здорового бойца, начинало пошатывать. Тогда товарищ прапорщик переходил ко второму этапу. Он производил короткие и резкие движения кулаками в сторону «губаря», приговаривая при этом:
— Боец, втяни живот! Видишь, мне руки девать некуда!
— Та шо ж ты такой неповоротливый — двинул торцом прямо мне в ладошку!
— Ты на чей кулак челюсть поднял, засранец!
Я очень боялся прапорщика Шевченко. Я обходил его десятой дорогой. У себя в мастерской я сидел тихо, как мышь.
И все же как-то раз потерял бдительность. Умиротворённо выпиливая пенопластовые домики, я вдруг запел. Я даже не запел, а замурлыкал себе под нос какую-то незамысловатую песенку. Когда я оторвал глаза от домика, передо мной нарисовалась физиономия начальника «губы». Я испугался, но петь не прекратил. Мы смотрели друг другу в глаза. И тут я понял, что пою не сам. Чистым и красивым баритоном прапорщик Шевченко подтягивал вторым голосом…
Когда мы кончили, он улыбнулся и задушевно спросил:
— Зёма! Можно я к тебе ещё зайду? Попоём…
* * *
Вся его физиономия была усеяна прыщами. На их фоне выделялись пухлые красные губы и огромные коровьи глаза. Выражение лица отсутствовало. Рост у этого шкилимота был метр девяносто. Фамилия — рядовой Сосиска. Его облик и его фамилия были полным унисоном.
Сосиску призвали в армию с родины Константина Эдуардовича Циолковского — города Калуги. Его родители тоже были Сосисками и работали в НИИ.
Не нужно обладать большой фантазией, чтобы понять, что человеку с такой фамилией и такой внешностью адаптироваться в Советской Армии было непросто. Слово «сосиска» произносилось сержантским составом значительно чаще других слов и неизменно в сопровождении лингвистических оборотов нежелательного употребления.
