«Саша, привет, я все прочел. Не знаю, как и сказать-то.
Я службу на подводном флоте слабо представляю.
Ну, разве что еще через призму своей сухопутной службы.
Знаю, что такое армия. Наша, советская армия. Сам видел, на своей жопе испытал. Бесплатная рабочая сила. Рабы.
Что самое главное – а всем поебать, что эти молодые парни такие же граждане этой страны, как и вы, что их тоже надо уважать как личности…
Вот помнится, работы по разгрузке цемента.
Вагон 60-тонник, цемент прямо с завода, раскаленный, тепло держит до месяца.
Для разгрузки прыгать надо сверху через люки в цемент и сразу – по шею, туча пыли, ни хера не видно, утонуть – как два пальца обоссать, на улице, естественно, жара под 30. А все равно сделают. Лопатками… Только сдохнут… Реабилитация… хм… сука.
В следующем вагоне реабилитация, ебена мать… Вот вам на роту 10 вагонов, и как хотите. Хотите ночью, хотите вчера… Причем командование отлично знает, что полроты в это время достраивает срочно-высрочно танковую директрису, их никак нельзя трогать…
А стройбатовская рота всего-то 50 или 60 человек… Вот и выходит – 2,5 человека на вагон… Обмотаешься всякими тряпками – и нырк туда… Пиздец… На всю жизнь запомнил… Я после этих разгрузок месяц харкал цементом, курить не мог – гаврился…
А когда на улице минус 30 и щебень размером с детскую голову из вагонных шнеков ни хуя не валится, потому что его засыпали сырым и он смерзся намертво? Вибраторы, говорят, подключите… Да какие на хуй вибраторы! Вы сами-то верите в то, что говорите? Кто их видел-то, вибраторы эти… Вагоны-то эти трясучие еще при Николае Кровавом пустили. Карандашиком его, карандашиком… Сутками разгружали… Так его, щебень, потом положено от путей откинуть метра на полтора, чтоб «габариты были свободны» Из-под вагонов выгрести и вагоны – ха! – вручную, откатить…
А работа эта, кстати, по СНиПам и ЕНиРам, – копеечная… Куб 20 копеек что ль было… Самая долбоебская работа, наидешевейшая… Дешевле – только уборка мусора… Ну, этого добра тоже перекидано было столько, что и вспоминать неохота…
А сколько труда зазря было положено… Мы же сами раствор и бетон, который из того самого цемента и щебня делался (кстати, нами же) – тоннами, блядь, закапывали. Потому что не нужен оказывался… А то, что строили аврально днями и ночами и о чем наши славные командиры орали – вот, мол, стройка века, на контроле лично у Лушева (был такой командующий Московским ВО), ляжем костьми, но Родине построим-сдадим… через полгода также аврально ломали.
Я в позапрошлом году по своим славным боевым местам проехал… Как в тарковском «Сталкере»….Один в один… Части, боксы, станции, заводы… Все заброшено.
Чего уж тут про К-159 говорить… Удивительно, как она еще у причала-то не затонула, за 20-то лет стояния. Да ее вместе с людьми пять раз списали. Мужиков только жаль… Утянула-таки людей на дно, гадюка… Взяла свою дань… Напоследок… Лет через пять поднимут… А может и так замылят…
«Саша, ничего не понимаю. Это опять Люся. У них же сорок минут было, чтоб из лодки выскочить. Неужели так трудно? Что это? Почему?»
«К-159» тонула сорок минут. Из десяти в живых остался только один.
Эта лодка в длину чуть больше ста метров.
Они могли бы выскочить из нее за тридцать секунд.
Но они не бежали. Почему?
Для подводника нет ничего хуже отстоя. Там специалист превращается в сторожа.
А если это база в Гремихе, где полно отстоя? Брошены лодка, брошены люди. Но у этих людей есть память, память прошлой жизни. Она оживает, как только лодка отрывается от пирса, как только корпус ее начинает скрипеть и что-то внутри ее вздыхает: ее ведут на понтонах.
Люди внутри нее в любой момент могут пойти ко дну вместе с ней, не ней нет средств спасения.
Эти парни с «К-159» почти не спали. Как можно спать, если лодка пошла?
Если лодка пошла, у тебя включается другое видение. Ощущение того, что ты все чувствуешь кожей. Обостряется слух, чутье, интуиция, обоняние, зрение – ты видишь в полутьме.
Происходят чудеса. Будто не было тех лет, что ты провел в отстое. И ты снова командир, ты хозяин отсека. Железо – твой друг. Оно не может без тебя.
Как бросить друга? Никак. Ты будешь орать в любое средство связи: «Аварийная тревога! Вода! В отсеки поступает вода!»
А тебе скажут, что надо бороться за живучесть. И ты будешь бороться. Голыми руками.
Ты снова молодой, ты ловкий, ты снова нужен, без тебя никак.
Ты бросаешься, герметизируешь за собой дверь, даешь воздух в отсек.
А тебя спрашивают, как обстановка.
А ты говоришь, что борешься – вернулась молодость.
Вот только из отсека ты уже не выйдешь. В нем повышенное давление и, чтоб сравнять его, нужно время. А его нет. Лодка тяжелеет, и вот уже верхний рубочный люк схватил воду.
Вода идет внутрь жадно, и все решается в доли секунды.
Переборки рассчитаны на десять атмосфер. На глубине двести тридцать метров их будет двадцать три. Вода сомнет переборки, и ты в полной темноте, вперемешку с чем попало, будешь всплывать под потолок, в воздушную подушку. Вода десять градусов. В горячке она кажется кипятком. Потом очнешься – и больно, тисками сжимает все тело…»
Мы называли училище «системой»
Мы говорили: «Пошли в систему», «Куда ты?» – «В систему».
Наше училище располагалось на Зыхе.
Это зловещее название принадлежало поселку на том конце рога Бакинской бухты.
Баку обступает свою бухту со всех сторон, с холмов сбегая к морю.
Море летом очень теплое, и в черте города пахнет мазутом. Его сюда гонят ветры с Нефтяных Камней.
Поселок русский – тихо, улицы подметены, народу мало, местных совсем не видно.
Тут живут только училищные офицеры и училищные мичмана, прошлые и настоящие.
Снаружи забор, якоря, ворота – из них вываливают в увольнение курсанты. Летом они были во всем белом – форменка, брюки.
Их было много, они казались силой.
Как-то я пригласил однокашников к себе на день рождения. Почти весь класс. Мы шли по улице толпой в бушлатах. Осень, ноябрь, сырой ветер. К нам подбежал испуганный азербайджанец: «Ребята, вы бить кого-то идете? Не надо, ребята!» – почему-то он решил, что мы идем бить.
Может, это из-за бушлатов?
Хорошая одежда – бушлат.
Он сшит из грубой фланели и непродуваем для бакинских ветров.
Под бушлатом форма номер три: фланелевая рубаха с воротником с шерстяными брюками под ремень, тельняшка – это тепло.
Как только мы сдали последний вступительный экзамен, нам запретили выходить за ворота по увольнительным запискам.
Нас подстригли под «ноль» и выдали форму.
До этого все помещались в казарме, там стояли койки с синими одеялами – на них все время кто-то лежал.
На нашем языке это называлась «абитура» и напоминало шабаш бродяг.
Там были свои лидеры.
Там у меня немедленно украли спортивные штаны.
Я увидел их на одном парне.
– Это мои штаны, – сказал я.
Он осклабился, показав нездоровые зубы.
– Снимай, – сказал я.
Он медленно, но снял.
На пятом курсе за воровство его поволокут к окну. Он кричал, как животное. Его хотели выбросить. С пятого этажа.
Его поймали за копающуюся в тумбочке руку, молча подхватили впятером и потащили к открытому окну.
Никто не бросился на защиту. Он кричал среди глухих.
Вор у нас обречен.
Однажды у штурманов на практике, в море, поймали вора. Он украл то ли деньги, то ли что. Его били всем кубриком. Ночью. По-волчьи.
Потом его комиссовали, то есть признали искалеченным, негодным и уволили в запас.
Пойманных на воровстве в училище не оставляли. Их могли убить.
Избивавшим его ничего не было, потому что никто не сознался, да и он ни на кого не показал.
А того, нашего, спас тогда командир роты: он его за ногу поймал.
Через несколько лет после выпуска тот наш ворюга дезертирует из армии, вступит в банду. Говорили, что какое-то время спустя его и вовсе укокошили.
Тот, кто мне все это рассказывал, был одним из тех, кто тащил его тогда к окну.
Подвернись ему случай, он бы его и сейчас в окно потащил.
Курсантский приговор можно привести в исполнение в любое время.
Был бы повод.
Можно забыть, затем встретиться через много-много лет после выпуска, говорить, говорить, но вот случился он, повод, и ты хватаешь человека за руки и тащишь к открытому окну.
А все из-за строя. Наверное, из-за строя. Из-за того, что полжизни я провел в строю.
– Рав-няй-сь!.. Смир-на!.. На первый-второй расчитай-сь!.. В две шеренги. Стройся!.. Отставить!.. Еще раз!..
И так до кругов в глазах.
А на плацу жарко. Лето. Роба под ремень.
На спине она покрывается солью.
Это твоя соль.
Она выступает из твоих пор и пропитывает рубаху насквозь.
– Рыть!
– Чем? Этим?!
Саперная лопатка чуть больше совка и выглядит несерьезно. Надо в бакинской земле, твердой как скала, при жаре плюс пятьдесят вырыть окоп в полный рост.
