— Мне не интересно, — безапелляционно заявляю я.
Нина кидает клитор в рот и начинает жевать. Мои чувства обостряются. Я явственно слышу, как челюсти пережёвывают пищу. Слышу чудовищное чавканье. Слышу, как работает гортань, и выделяется желудочный сок.
В этой какофонии фантасмагорических звуков я едва могу уловить голос, который непрерывно бубнит мне:
— Это сон, это дурной сон…
I
В проёме двери стоит мой палач. Тёмные очки скрывают глаза, в которых я мог бы прочесть приговор.
— Не слишком ты приветлив к гостям, — морщится Юля, — пригласишь войти?
Я отхожу от двери, давая понять, что она может зайти. Юля снимает туфли на высоком каблуке и озирается по сторонам.
— Тапочек нет, — читаю её мысли.
Юля проходит в мою единственную комнату. Смотрит на батарею пустых пивных, водочных и винных бутылок, выстроившихся у стен.
— Ты умеешь принимать гостей, — язвит она.
— «Мне приятно делать гостям приятно, но какая часть слова «уйди» тебе не понятна», — отвечаю я цитатой из БГ.
Она закашливается тем же старческим смехом. Мне нужно заручиться её молчанием, а для начала узнать цель визита. Я откупориваю бутылку с крепленым вином. Разливаю его в бокалы. Протягиваю один Юле. Она делает маленький, боязливый глоток и усаживается на диван. Мне хочется выгнать её вон, но я слишком зависим от неё сейчас, а потому говорю:
— И всё же, что ты хочешь?
— Помнишь сказку о Золушке?
— Конечно.
— В двенадцать часов тыква превращается в карету.
— И?
— У меня дома ты сравнил себя с тыквой, высохшей и пустой. Тыквой с Хэллоуина. Так вот, — она потягивается и снимает очки, — ведь возможно обратное превращение, когда тыква становится каретой.
— Для этого нужна добрая фея, — замечаю я, делая глоток из бутылки с вином.
— Она перед тобой, — Юля проводит по себе ладонями. — И тыква может стать прекрасной каретой. Достаточно просто захотеть, а я подскажу способ.
— Уверен, он связан с кровью? — говорю я.
— Да, — соглашается она. — Забавно, но ведь именно мы позитивны. Те, у кого вирус. Вы отрицательны. Интересная игра слов, так?
— Не более чем слов.
Всё та же игра в кошки-мышки. И я знаю, кто сегодня мышка. Кошка же весьма опасна — у неё разновидность бешенства. Ей просто достаточно сделать цап, и мышка мертва. Но кошка просто играется с жертвой, доводя её до исступления ожиданием трагической развязки. Кошка мяукает:
— Почему нет? Мне важно понять.
— Разве? — во мне полно скепсиса.
— Иначе бы я не пришла сюда. Ведь я могла просто рассказать всем, так? Ты, твоя семья, друзья — все бы получили свою порцию. Но я молчала, потому что захотела понять, почему ты отказываешься от бесценного дара.
— Разве смерть может быть даром?
— Но ты можешь и выжить, стать особенным.
— Здесь все считают себя особенными, и больше всех те, кто наиболее зауряден.
Ей действительно интересно. Это видно по блеску её васильковых глаз, по напряжённому лицу. Она ждёт объяснений. И если это мой шанс, шанс на краткую передышку, я должен воспользоваться им. Мои слова отчётливо разносятся по комнате:
— Я безумен, не спорю, но моё безумие не должно вредить тем, кто рядом. Тыква высохла и опустела, внутри её полыхает адский огонь, но если есть путь спасения, то он в глазах, сердцах, душах близких людей. Даже если мёртв я, то не хочу уносить их в могилу. Там место только на одного.
Юля выплёскивает слова вместе со слюной:
— Посмотри на них! Они живут лишь ради наслаждения. Им плевать на Бога. Им хочется веселиться, но они боятся. Вечером смеёшься — утром будешь плакать. Знаешь эту поговорку? Скажи им, этим веселящимся трупам: делайте, что хотите, рай открыт для всех! Дозволено всё. Среди них воцарится повсеместное служение порокам!
— Не спорю, без ада не было бы и рая. Вера некоторых во многом основана на страхе. Это факт. Но есть то, что нас отличает. Меня и тебя.
— И что же? — любопытствует она.
— Любовь к ближнему.
— И в чём же она?
— В том, чтобы мерить людей той же системой, что и самого себя. — Говорю я. — Никто не давал вам право решать за других. Я пробовал получить его, но для меня это слишком тяжёлая ноша. Вы же, — я направляю на неё горлышко бутылки, — берёте на себя слишком много.
Юля вскакивает. Она вспотела, и теперь видно, как под стёртой пудрой просвечивает плохая кожа. Словно с Мисс Вселенной сняли грим, и она превратилась в уродливую старуху.
— Ты говоришь о морали!? Матери торгуют своими детьми. Маньяки сжирают жертв. Выйди из своей конуры! Кровь! Трупы! Голод! Где тот уродец, где тот придворный шут, которого мы обозвали богом?
— Ты будешь вместо него?
— Твой Бог просчитался, — кричит она, расплескивая вино. — Он думал, что болезни защитят нас от грехов, став оберегом, основанным на страхе. Но в нас не родилось ничего кроме злобы и жажды отмщения. Люди специально заражаются, чтобы шагнуть в свободу!
— И что же это за свобода?
— Свобода быть новым, иным. А что твой Бог может предложить взамен? Он умер. Мы вместо него. И наша кровь — это Его кровь, видоизменённая и святая.
Она вдруг успокаивается, как-то в раз превращаясь в абсолютное спокойствие.
— Кровь — передатчик информации: регуляторы деятельности всех органов и систем достигают места своего назначения, будучи растворенными в крови. Это живой носитель информации, — говорю я. — Стало быть, вливая кровь с вирусом, вы доставляете зашифрованный код, сообщаете некий информационный посыл.
— Так разговаривает Бог, — улыбается Юля. — Вирус достался нам от Сары Кали, с её кровью.
— От цыганской святой?
— Она была служанкой у Марии Магдалины.
— Забавная легенда! Но почему вирус смертелен?
— Святая кровь передавалась только избранным. Они вступали в браки только друг с другом…
— Как евреи.
— Да, как евреи. Такое кровосмешение неизбежно приводит к вырождению…
— Появляются дегенераты, люди с психическими и физическими уродствами, — вклиниваюсь я.
— Дьявол — болезнь, а Антихрист — вирус, эту болезнь вызывающий.
Юля продолжает:
— Вирус мутировал настолько, что стал смертелен. Ему нужна свежая кровь, обновление. Но там, где вырождение и смерть, неизбежны и выжившие: это избранные. Они выработали антитела к вирусу, и он служит им.
— Забавно, чего только ни придумают люди, дабы оправдать собственную порочность. — Мой голос обретает уверенность. — Все эти антихристы, безусловно, существуют. Дьявол порождён нашим невежеством и ленью, а вскормлен тщеславием и гордыней. Дьявол в высокомерии нашего козявочного духа, который всматривается в бездну, порождая чудовищ. Точка. Прощай.
Наша полемика обрывается так же резко, как и началась. Юля идёт в прихожую. Я сопровождаю её молчанием. Открываю дверь. Она неожиданно впивается поцелуем мне в губы. Её зубы нащупывают мои губы и пытаются сомкнуться. Я отталкиваю её. Она вылетает в дверной проём.
— Пошла вон! — ору я.
— Я уйду, Даниил, только ты уйти не сможешь. Либо ты с нами, либо с ними.
— Это мне решать.
— Решай, пока однажды Кали не встретила твоих родных. Решай быстрее, тыковка!
Юля разворачивается и ныряет в открывшиеся двери лифта. Остаётся лишь терпкий аромат её духов. В моей голове зарождается страшная мысль.
IIЧеловек, смотрящий телевизор и ходящий в церковь, подобен предателю, служащему двум богам. Так сказал святой отец. Я честен. Служу одному богу. Уже больше года я не был в церкви. Но мы меняемся. Меняемся и умираем. Может, именно страх близящейся смерти и видоизменяет нас. Потому я возле храма.
Купола церкви, словно гигантские свечи, сияют на солнце ослепляющим золотом. Их верхушки украшают кресты, застывшие, будто причудливые леденцы. Белые стены, похожие на сахарные плиты, вздымаются вверх, устремляясь к солнечным лучам, которые своим всеобъемлющим теплом, кажется, плавят сахарную поверхность, от чего те покрываются едва уловимой патокой. И во всём церковном лике явственно чувствуется божественная сладость.
Внутри храма одиночество. С величественного иконостаса устремляются мудрые взоры икон, утопающих в витой резьбе, слитой воедино, словно корни райского дерева. Три двери, ведущие в святую святых, закрыты. Царские врата, надёжно защищённые ликами четырёх евангелистов, завешены красной тканью, в свете храма напоминающей ниспадающий водопад крови. Амвон, подобный горе, с коей проповедовал Христос, пуст и величественен. Клирос поёт свою одинокую, неслышимую песнь, свободную от человеческих голосов. Горят свечи, тысячей огоньков отражаясь в мраморе стен, и эти отражения, слившись воедино, подобны полю золотистой ржи.
Хрупкая женщина в бледно-синем плаще и белой косынке склонилась перед деревянным распятием Христа с прорисованными мышцами.
