Я где-то уже рассказывал, как попал сюда мой отец. После ареста своего отца и смерти матери он остался на попечении бездетной тетки, которая была замужем за бывшим коллегой своего погибшего свекра, русским немцем-инженером, обладателем квартиры в этом странном доме.
Чудаковатыми были и молчаливый хозяин, и сама квартира. К моему водворению тетка моего отца давно умерла, и получилось так, что эти два случайных родственника жили вместе, старый и молодой, безуспешно стараясь не раздражать друг друга. Я по молодости не мог понять особенности этого жилищного вопроса, но чувствовал себя неуютно и одиноко без родных женщин. И старался как можно больше времени проводить на дворе. При том что отец прилежно и наивно ежедневно
переводил меня через дорогу , провожая в школу, я, сбегая с уроков во втором классе, самостоятельно без спросу исходил все прилегающие улицы и переулки и даже был однажды в гостях у своего давнего, позапрошлолетнего дружка по деревне Андреевка, найдя его по оставленному им адресу в нынче давно снесенном том самом длинном доме на Манежной, напротив библиотеки Ленина. Алешка не врал: он жил прямо под боком Кремля в такой длины коммуналке, каких и на свете не бывает. Впрочем, меня едва узнали и приняли прохладно, хоть и угостили чаем со сгущенным молоком. Я убедился тогда, как нестойка бывает былая отпускная дружба, и потом всегда выкидывал адреса и телефоны, которыми так любят обмениваться наши восторженные, но неверные соотечественники, едва проедут как-нибудь вместе в вагоне-ресторане от Запорожья до Джанкоя.
Впрочем, мальчишки, жившие со здешними чудаковатыми взрослыми, были вполне обыкновенные, не без желания тебя надуть при игре в фанты,
нечестно толкнуть, потому что ведь обиженный обычно кричал так нечестно и мы так не договаривались , задиристые и тароватые.
Скажем, два брата с первого этажа – старшего звали Генка, – несмотря на то что отец у них был доцент, а дедушка – нумизмат, пытались стибрить у меня новую шапку-ушанку, исподтишка сорвав с головы, но я стоял на страже своей собственности, хоть потом они и грозились меня побить. Я не испугался, пусть и был помладше и не научился еще верховодить, не испугался же потому, что был уже не один: в той самой Г-образной пристройке у меня завелся дружок, у которого был телевизор КВН . С ним мы рассматривали географические карты мира, и у него я несколько раз смотрел Веселые ребята , и это нас сблизило настолько, что мы обещали друг друга в обиду не давать. Впрочем, это был домашний мальчик, тихоня, особых надежд на союз с ним питать было нельзя… Но было нечто, что объединяло мальчиков этого бедного на детей двора, заставляя забывать обиды и счеты. А именно: мы вместе дружно дразнили здешнюю дворовую сумасшедшую.
Старуха была помешана, но безвредна. Взрослые говорили, что такой она вышла , но откуда и куда она вышла, мы не знали, понимая дело так, что такою уж она получилась . По-видимому, ей было неуютно в четырех стенах, а, быть может, ее выпроваживали на улицу что ни день родственники, но в любую погоду, закутанная, с выбивавшимися из-под темного оренбургского платка седыми патлами, она предлагала всякому встречному конфетку в засаленной обертке. Но мы-то уж знали, что никакой конфетки внутри нет, мы подстерегали старуху с тем, чтобы громко разоблачить, мы кричали сама съела , она пугалась, сердилась, иногда плакала. Позже мы придумали более изощренную хохму: мы подкладывали пустой фантик от конфеты Мишка на Севере на ее пути, привязанный за нитку. Когда старуха хотела его подобрать, фантик тихо уползал от нее, она же старалась догнать его, с тяжким трудом нагибаясь раз за разом, но по слабому своему уму не удивляясь его прыткости; однажды, изнуренная погоней, она попыталась наступить на фантик ногой и, хоть и была худенькой и маленькой, подломилась и рухнула с громким хряском. Она перекатывалась на промерзшем асфальте, пытаясь встать, но не стонала, а только мотала седой головой, с которой сполз платок, и сучила сухими ногами в толстых морщинистых чулках, выскочивших из-под задравшегося пальто. Мы же разбежались, попрятались, смотрели из потаенных мест, кто же ее подберет.
Странно, я не был жесток тогда, но, глядя на ворочающееся на земле старое неряшливое тело, испытывал любопытство и брезгливость, как при взгляде на раздавленную кошку, но жалости я не испытывал. Ведь старуха в своей старости была существом иной породы, нежели я сам и другие дети, иной, чем родители и даже бабушка. Ее сумасшедшая старость была родом увечья и наказания, как уродство у горбунов и одноногих, она вызывала страх и желание унизить, отойдя при этом, конечно, на безопасное расстояние. Я не представлял себе, что и сам когда-нибудь стану взрослым, тем более старым и немощным, а бабушка была не в счет, потому что часто рассказывала, как была гимназисткой и однажды выменяла на свой завтрак у одного бедного мальчика булку в виде зайца с глазком из изюма. Бабушка знала, что тот его съест, и зайца ей было жалко. Да, бабушка когда-то тоже была маленькой, симпатичной и живой, с бантом, как девочки в моем классе, а вот корчащуюся на земле старуху представить себе гимназистской было никак невозможно…
И еще одна жуткая тайна сближала нас, едва мы встречались во дворе.
Генка поведал как-то, что на чердаке того самого пышного дома на
Маркса-Энгельса живут взаправдашние воры. Это было более чем вероятно в те годы. Несколько знаменитых сталинских амнистий наводнили Москву и окрестности уголовниками. Из уст в уста обыватели передавали страшные истории. Скажем, считалось опасным ходить в кино, потому что урки играют в карты на место . Это означало, что ставкой в их безжалостных играх могла быть комбинация номеров ряда и места зрительного зала одного из кинотеатров. И поигравший уголовник должен был зрителя, сидевшего на этом роковом месте и только что смотревшего, скажем, тех же Веселых ребят , после конца сеанса
порешить , зарезать в подворотне или стукнуть кирпичом по голове.
Молва уверяла, что резали и стукали за милую душу. И вот Генка как-то предложил нам за ворами следить . Цель слежки не была обозначена, но, как сказали бы нынче, само приключение было
самодостаточно , и вопросов здесь не возникало. Но дело было отчаянное. Индеец Джо из Тома Сойера был книжным и маскарадным рядом с угрюмыми и безжалостными советскими уголовниками, даже мы это понимали, поэтому предложенная экспедиция казалась не просто опасным, но сумасшедшим предприятием. Мой приятель, любитель географии и телевизора, что жил в желтой оштукатуренной пристройке, отказался сразу, заявив, что уголовники ему не нравятся, вот если бы пираты… Ага, чего захотел , сказал презрительно Генка, пираты, иди уже . Я тоже предпочел бы пиратов или индейцев, но был обитателем кирпичного кооператива, и мне никак невозможно было ударить лицом в грязь. Хотя бы потому, что шапку у меня Генка тогда уж точно отобрал бы. Кроме того, чужой, незнакомый чердак вполне заменял пещеру, а можно ли было подумать отказаться от столь геккельберифинновского приключения.
Проникнуть в парадный подъезд в довольно обшарпанный холл с побитой мозаикой времен модерна на стенах не составляло труда: даже в некогда богатых домах швейцары давно повывелись, а о лифтершах и консьержках тогда никто еще не слышал. И вот как-то после уроков, часа в три, когда уж близились ранние декабрьские сумерки – в те годы еще не додумались переводить часы на зимнее время, – мы втроем поднялись на стеклянном дрожащем лифте с зеркалом на задней стенке на последний этаж этого некогда богатого дома на Маркса-Энгельса. Мы были хорошо экипированы. Я взял тайком у отца китайский фонарик, младший брат Генки имел при себе свечку и спички, а Генка прихватил маленький пионерский рюкзак и сжимал в кармане перочинный нож: на всякий случай , сказал он, нахмурившись и сжав зубы. О том, что он имел в виду, лучше было не думать.
На двери, отгораживающей чердак, замка не было, но она была прихвачена скрученной проволокой. Видишь, там нет никого , сказал я. Мы будем сидеть в засаде , возразил Генка. Мы взобрались по лестнице, легко открутили проволоку и проникли в другую дверцу, поменьше, больше напоминавшую люк. Чердак был тускло освещен редким светом из слуховых полукруглых низких окон, выглядел даже опрятно, жуть отступила. Здесь не было обычного бедняцкого хлама, хотя и стояли два остова железных кроватей. Прямо посередине, рядом с большой кирпичной трубой, были сложены в кучу белые фаянсовые изразцы с синими цветами. Это были останки кабинетного камина, который оказался не надобен новым хозяевам дома. Генка, взяв у меня фонарик, посветил по углам. И произнес шепотом я же говорю. В самом темном углу, под скатом крыши, лежала куча тряпья, сбитая наподобие постели. Здесь же было кострище и валялся закопченный котелок. Они тут живут , прошептал Генка, а мы с его братом засопели от страха, боясь приблизиться к бродяжьему лежбищу. Генка пошел вперед и вдруг отпрянул, едва не сбив с ног своего перепуганного брата, который от нового испуга тонко вскрикнул. Там череп , прошептал Генка. Он, справившись с собой, отважно шагнул вперед и поднял с пола человеческий череп. Они едят людей , предположил я, трясясь, вспомнив о людоедах у Жюля Верна. Они убивают друг друга , сказал Генка, будто был милиционер, в карты проиграют и убивают, здесь и кости должны быть … Но в тот раз костей мы много не нашли. Так, одну, большую и белую, это от ноги , объяснил нам Генка, складывая череп и кость в свой рюкзак.
