Роджер, как всегда, отвез меня домой. Мы распрощались в машине на улице. Не было необходимости специально оговаривать, что наши отношения исчерпаны, я и так прекрасно знала: больше Роджер не позвонит и не будет искать встречи. Он просил найти его, если мне понадобится какая-нибудь помощь.
— Только ты ведь не захочешь никакой помощи, правда? — добавил он.
И я согласилась:
— Не захочу.
— Но ты дашь объявление в «Таймс» о рождении ребенка? — спросил он.
И я ответила:
— Конечно, почему же нет?
А сама подумала, что давать такие объявления — только бросать деньги на ветер.
Ну вот, хватит о Джо и о Роджере. Конечно, у меня было много других знакомых, но большинство из них никакой роли в моей жизни не играло. Всерьез меня беспокоили только мои ученики. С моими научными руководителями мне встречаться не приходилось, и, насколько я помнила, ни в каких инструкциях о стипендиях, которыми я была удостоена, ничего не говорилось о незаконных детях; где-то, правда, упоминалось, что нельзя состоять в браке, но тут я была совершенно чиста. Я не видела причин, почему моя предполагаемая карьера — диссертация, затем должность преподавателя университета, затем старшего преподавателя — должна прерваться. Правда, не стану отрицать, кое-какие обстоятельства не в мою пользу я все же усматривала, но, размышляя здраво, понимала, что присущие мне достоинства в любом случае перевесят. А вот за тех, кто у меня учился, я все-таки волновалась. Это была довольно странная компания, и заниматься с ними я стала по довольно странным соображениям. Большинство моих коллег — диссертантов, не имеющих постоянной преподавательской работы, понемногу давало частные уроки, в основном ради заработка, но и для практики тоже. Я сама занималась с четырьмя учениками — по часу в неделю с каждым, и на подготовку к этим урокам уходило все время, которое мне удавалось выкроить. Сдуру я согласилась консультировать их по самым разным, самым сложным и самым трудоемким темам, вместо того, чтобы придерживаться собственной специальности. Причины, побудившие меня взять учеников, нельзя считать корыстными, поскольку с каждого из них я брала меньше положенного, ибо не была уверена в ценности товара, который они получали от меня за свои деньги. Знакомые обращали мое внимание на то, что истой социалистке не к лицу снижать стоимость своей профессии, которая, видит Бог, и так достаточно обесценена, но эти упреки — безусловно, совершенно справедливые — были сделаны слишком поздно, а я, в силу своего характера, не могла изменить уже названную плату.
Должна признаться, что, сомневаясь в ценности даваемых мной уроков, я в то же время ни секунды не сомневалась в своих педагогических способностях и гордилась ими, прекрасно понимая, что предлагаю разношерстному квартету моих учеников информацию и знания такого уровня, каких эти люди не получили бы нигде и ни у кого, тем более при посредничестве «Агентства по образованию», которое направило их ко мне. Но все равно, излагая им свои теории, я не могла избавиться от ощущения собственной неполноценности, за что и расплачивалась, получая на шесть или семь шиллингов в час меньше, чем полагалось.
Наверно, взяться за уроки меня подтолкнула совесть. Я все время угрызалась, что веду слишком приятную жизнь, только и делаю, что удовлетворяю собственную любознательность и не лишенный оригинальности эстетический аппетит. Я не считаю чем-то предосудительным изучение творчества малоизвестных писателей прошлого, но я — дочь своих родителей, хоть постоянно воюю с этим фактом, и с молоком матери впитала принцип: необходимо что-то делать ради других, причем предпочтительнее что-то неприятное для себя. Вот я и начала преподавать. Если приглядеться к моим ученикам, станет еще очевиднее, как верно я толкую свои побуждения, потому, что, повторяю, компания была престранная, и мои более серьезные коллеги, несомненно, отвергли бы по меньшей мере трех из ее членов с первого взгляда, не считая возможным попусту тратить время. Четвертая моя ученица являла собой достаточно распространенный тип — это была семнадцатилетняя девушка, в затмении чувств покинувшая школу и желавшая теперь подготовиться к поступлению в университет. Она отличалась большими способностями, и заниматься с ней было одно удовольствие. В противовес трем другим моим ученикам она попала ко мне по рекомендации уважаемого университетского преподавателя, минуя сомнительное «Агентство».
С теми же тремя было несколько труднее. Один был индиец, другой — грек, третий — методистский проповедник. Первые двое надеялись, и, по-моему, совершенно напрасно, поступить в университет, а проповедник просто хотел углубить свои познания в английской литературе, доведя их до уровня аттестата зрелости школы с продвинутой программой. К сожалению, должна сказать, что индиец и на самом деле был совершенно безнадежен, я поняла это сразу, как только он предстал передо мной — с золотыми зубами, в коричневом костюме и лет ему было, несомненно, больше тридцати. Именно отчаяние, которое я испытала при первой встрече с ним, плюс его настойчивые домогательства вынудили меня согласиться взять его в ученики: я должна была убедиться, что не ошиблась в своих предчувствиях. Он явился в одно прекрасное утро, чтобы выяснить, можно ли брать у меня уроки, и я попыталась задать ему несколько вполне естественных вопросов. Например, когда он собирается держать вступительные экзамены, в какой колледж рассчитывает попасть и насколько знаком с английской литературой. В ответ он разразился трогательно путанной и не вполне правдивой речью о своей прежней деятельности, бесконечно склоняя Бомбейский университет, о котором я не имела ни малейшего представления, а затем сообщил, что собирается поступить в Кембриджский колледж Иисуса Христа, потому что там учился «ваш великий поэт Вордсворт[15]». По чистой случайности я помнила, что Вордсворт учился в колледже Святого Иоанна. Лучше бы мне не помнить, ибо, сообразив, что он говорит не то, я смутилась и растерялась. Я поинтересовалась, что именно он изучал из английской литературы, и он ответил, что занимался великим поэтом Гаррисоном, так мне, во всяком случае, послышалось, и только потом я сообразила, что он, вероятно, имеет в виду Генрисона[16]. Я поспешила дать ему понять, что решительно ничего не знаю про Генрисона и что ему следует обратиться к кому-нибудь, кто лучше знаком с литературой этого периода. На что он печально ответил, что уже ко всем обращался. «Еще бы, — подумала я, — могу себе представить». Однако, чуть ли не впервые в жизни, я все-таки сумела ему отказать, но он продолжал звонить мне, и в конце концов я подумала, что должна вознаградить его испытательным сроком. Ведь слышал же он о Генрисоне, и раз он хоть что-то о нем знает, следовательно, знает уже больше, чем я. А потом неизвестно, может быть, весь этот вздор насчет Бомбейского университета соответствует действительности? Ведь бывает же, что золотой зуб сияет над золотым сердцем и так далее в том же роде. Словом, я согласилась. И совершила ошибку. Случай оказался гиблым. Мы продирались через азы, и я даже научила его, как написать в университетское казначейство, чтобы ему прислали документы для поступления, но надежды поступить у него было не больше, чем у десятилетнего ребенка. Я никак не могла решить, что для него лучше — провалиться на экзаменах и спуститься с небес на землю, или так и пребывать в убеждении, что он выдержал бы, найди он хорошего репетитора. Конечно, решать должна была не я, выбирать предстояло ему. Во всяком случае, я делала все, что могла, и считала, что несу за него ответственность.
С греком дело обстояло иначе. Этот молодой парень по имени Спиро тоже жаждал поступить в Оксфорд или Кембридж. Ему было всего восемнадцать, что с самого начала давало ему больше шансов, чем индийцу. Он явно происходил из богатой семьи, которую, видимо, растерял где-то на континенте; один из родителей обычно жил в Риме, другой — в Испании, хотя время от времени они менялись местами. Я начала заниматься с ним недели через три после того, как сдалась на милость индийцу, и боялась, что случай будет такой же безнадежный, но быстро убедилась, что Спиро обладает и способностями, и умом, пусть несколько поверхностными. К тому же он прекрасно говорил по-английски. Однако прошли месяцы, прежде чем я постигла истину. Просто страшно становится, когда видишь, как живучи наши предрассудки и как сильна уверенность (моя, по крайней мере) в том, что иностранец не может обладать таким коэффициентом умственного развития, каковой отличает особей, взлелеянных английской общеобразовательной системой. Я вовсе не хочу сказать, будто считаю иностранцев глупыми. Просто я всегда сомневалась, что они могут быть с нами на равных. Но в конце концов поняла, что Спиро может. Он был чрезвычайно одарен, настолько одарен, что вполне мог преодолеть вступительные экзамены и бесполезные восемнадцать лет, проведенные в лоне семьи. Спиро всегда твердил, что он — фантастический вундеркинд, но чем чаще я это слышала, тем меньше ему верила, и вдруг, совсем немного попрактиковавшись (и почти не пользуясь моими указаниями), он начал еженедельно приносить мне блестящие критические очерки с классически безукоризненным и здравым анализом — они сделали бы честь первокурснику любого университета. Я была изумлена, обрадована и слегка разочарована, когда обнаружила, что ошиблась в своей оценке. Я старалась не показать ему, как изменилось к лучшему мое мнение о его возможностях, но знала, что он прекрасно все понял. Спиро был потрясающе самоуверенный юноша, но в свои восемнадцать лет он имел на это право.
