Не боялся Гулям. То есть, наверно, не боялся. Или по крайней мере не боялся вот этих – которых не считал за людей. Если они и вправду такие, как он говорил, то остается либо задать им жару – как и поступил дядя, – либо блевать в сторонке. А как быть с самим Гулямом? Он уличал их во лжи, а сам разве не лгал? Дядя мне не нравился. В начале вечера я разозлился на него, думал, он просто выпендривается. Потом, когда он сказал, что дядюшке ничем не поможешь, мне показалось – он прав. Только он один в действительности и думал о дядюшке, пусть с презрением, пусть желая упечь его насовсем, похоронить в этой богадельне – но думал. Дальше я рассердился, заметив, что ему наплевать на слова отца. Но когда я оконфузился, он поддержал меня. А после этого, за ужином своими речами оскорбил отца. Но все-таки он правильно говорил. То есть, если бы в его словах вовсе не было правды, что же тогда отец ничего не отвечал? А если правда была – зачем Гулям прислушивался к разговорам этих людей? Ведь тем самым он уподоблялся им, становился одним из них. Какие они на самом деле? Я не презирал их, нет, я только хотел разобраться, я тоже имел право знать – какие они, эти взрослые люди.
Но как разобраться? Я был один, вокруг – темнота. Я пытался разглядеть, что она скрывает, и все время натыкался на острые углы, на непонятных людей с непонятными страхами и надеждами. Я словно бродил по двору, пытаясь в потемках, под дождем собрать разбитые черепки. А дождь все лил, он мог вот-вот кончиться, а мог припустить сильнее – кто его знает.
Вот если бы я умел видеть в темноте! Или лучше не»нал бы вовсе, что кругом темно.
Дождь лил не переставая.
* * *
А потом наступила суббота. Днем, вернувшись домой, и решил узнать, чем все кончилось и где сейчас дядюшка. Мама не знала, сказала, отца нет дома, он в гостях. А вечером он вернулся поздно. На следующее утро, когда я уходил и школу, он шагал взад-вперед по двору. Я хотел спросить и не рискнул, попрощался, ушел. Днем, вернувшись, я спросил маму, что в конце концов стало с дядюшкой.
– Твой отец пока ничего не сделал.
– Все еще поручительства ждет?
– Не знаю, – сказала мама.
Я заглянул ей в глаза – а вдруг она обманывает? Мама ответила мне ласковым взглядом, и я так и не понял.
Прозвенел звонок на последний урок – законоведение. В нашем классе учеников к доске вызывал староста, который вел учет в журнале, а учитель спрашивал, выставлял отметки – кстати, тем, кто получил низкую отметку, полагалось к следующему разу дополнительное задание, – а потом объяснял новый урок. Когда подошел мой черед и староста назвал мою фамилию, господин Балиг сказал:
– Он уже сдал экзамен с оценкой «отлично», – и усмехнулся.
Я опустил голову. По классу пополз шепоток. Я заметил, что все бросают на меня хитренькие, многозначительные взгляды, и невольно спросил:
– Когда?
Но учитель продолжал свое:
– Впрочем, нет, не на отлично, он и лучше может.
Ребята засмеялись, Балиг тоже улыбался. Я смотрел в пол, не зная, что делать.
– Тебе, я слышал, туго пришлось – да?
Смех усиливался. Я вконец растерялся. Балиг опять заговорил:
– И не стоило расстраиваться, мой милый, небось ведь не впервой?
Теперь уже хохотал весь класс. Я похолодел от ужаса.
– Ты что, до этого никогда так плотно не ел? Или еда тут ни при чем?
Смех превратился в оглушительный рев. Я повернул голову посмотреть на ребят, но толком ничего не увидел и ухватился за парту, перестав слышать, что говорит Балиг. Его голос прорывался сквозь хохот:
– Но во второй раз ты оплошал, дорогуша, со звуком переборщил.
Вокруг шумели, хохотали – яростно и беспощадно. Я все пытался что-то сказать, но слова не выговаривались, хотел поймать его взгляд, попросить глазами пощады – но даже этого не мог и без сил опустился на место. Неожиданно все перекрыл грозный окрик Балига.
– Тихо! – проревел он, и еще раз: – Молчать! – словно ударил обоими кулаками по столу.
В наступившей тишине он гневно произнес:
– Щенки, дерьмо собачье!
Я вдруг заметил, что плачу. Попытался совладать с собой и не смог. Тишина, нарушаемая только треском дров в печке, была еще хуже смеха. Хоть бы прозвенел звонок и мы разошлись – но тишина все длилась и никак не кончалась. Я не отводил взгляда от деревянной, в разводах, крышки парты и не понимал, каким образом учитель заставил ребят молчать и не дышать. Наконец он сказал: – Ну довольно, хватит уже. Вставай-ка, пойди сполосни лицо и возвращайся.
Я понимал, что оставаться в классе нельзя, а встать не решался, смелости не хватало. Я боялся, что не выдержу и, проходя между рядами парт, заеду кому-нибудь в ухо или – самое страшное – кто-то из ребят опять засмеется, заговорит, тронет меня рукой. Я пошел. Ничего не случилось. Открыл дверь – из коридора послышалось громкое тиканье стенных часов. Я осторожно затворил за собой дверь и побрел мимо классов, слушая сменяющиеся от двери к двери голоса. Равномерно тикали часы. Во дворе, несмотря на угрозу встречи с инспектором, я остановился. Там было пусто и уже почти темно – наступал зимний вечер. Веревочные спортивные канаты жались к столбу и плавно покачивались на ветру. Я стоял и смотрел на них, а когда прозвенел звонок, очнувшись, рванулся к дверям и выбежал на улицу.
– Ты чего такой хмурый? – спросила меня мама за обедом.
– Ничего.
– Все о дядюшке треножишься?
– Да пусть у этого гада могилы предков дерьмом покроются!
Mама наверняка изумилась, даже рассердилась, но мне было все равно. Сегодня на смех подняли, в тот вечер отец побил, и еще та история с выключателем, и многое другое. С меня довольно. Я хотел только одного – уйти из школы, насовсем. Как упросить отца, чтобы меня из этой школы перевели? В другое место, с другим учителем, другими учениками – чтоб все-все было другое.
Но наутро я не посмел заговорить с отцом, да и говорить было нечего. Я выспался, наступил новый день, и решение изменить жизнь куда-то улетучилось, отошло в прошлое, стало несбыточной мечтой.
Перед началом уроков я стоял на школьном дворе. Увидев, что навстречу мне идет господин Балиг, я хотел было отвернуться, но он смотрел прямо на меня. Пришлось поздороваться. Он улыбнулся:
– Ну как ты, в порядке? Я пошел рядом с ним.
– Слезы, знаешь ли, только для промывки глаз хороши, – продолжал Балиг.
– Я нечаянно.
– Ты же видел – ребята не понимают, о чем я, ты мог остановить меня, предпринять что-то, ты собрался защищаться – а вместо этого заплакал.
– Не знаю, так получилось, – поневоле идя с ним в ногу, ответил я.
– Видишь ли, бывает, что человек совершает поступок, а расплачиваться ни с того ни с сего приходится другим.
– Но я ничего не сделал, – сказал я.
– Да нет, я не о тебе. В таких делах виноватых нет. Человек хочет как лучше, а те, кому расплачиваться, этого не замечают.
– Я что-то не понимаю.
– Потом поймешь. Ладно, чем там кончилось вечером?
– Да ничем.
– А со стариком тем что стало?
– Ничего. Пока еще ничего не ясно. Поручителя не могут найти.
Мы продолжали путь.
– А ты-то что за него переживаешь? – спросил Балиг.
– Не знаю. Я не то что переживаю, просто он при мне дядькой был…
Я запнулся.
– Они ведь тогда раскипятились по свежим следам; а мало-помалу все забудется, было – и нет; в конце концов, дядя твой, Гулям, правильно говорит – там присмотрят…
Я перебил его:
– Он свою жену очень любил. А теперь их разлучили.
И оба одинокие.
Учитель остановился, посмотрел на меня. Я тоже остановился. Он больше ничего не сказал и пошел наверх, в учительскую. Я остался стоять.
За обедом мама спросила отца:
– Сделали наконец что-нибудь для дядюшки?
– Хватит об этом. Что надо, то и сделали, – раздраженно ответил отец.
Я подумал, что он говорит неправду. Мама продолжала:
– Я вот уж несколько дней хочу что-нибудь послать его жене, но, ей-Богу, как-то неловко, неудобно.
Мама явно не обманывала.
– Что ж вы за два года-то не собрались ничего послать? – напустился на нее отец.
Как будто он сам посылал. Хотя, вообще-то, он прав.
Отец смягчился:
– Я вчера тому парню, сыну его квартирного хозяина, велел за него поручиться. И передал для стариков немного денег. Договорились, что каждый месяц, первого числа, буду через него передавать небольшие суммы, им на расходы. Раз уж ваш ага Гулям не соизволил помочь.
Это прозвучало как угроза – мол, дальше не расспрашивайте, а то… И мама смолкла, испугалась.
Спустя три дня, снова в четверг, после полудня – светило солнце и мы сидели во дворе, ели гранаты – в дверь постучали. Это пришел Аббас. Отец разговаривал с ним, стоя на пороге. Аббаса было прямо не узнать. Он отрастил усики. В нагрудном кармане пиджака красовались две авторучки – оранжевая и желто-зеленая. Из петлицы на лацкане тянулась в нагрудный карман тонкая цепочка. В руке он держал толстый кожаный портфель, а обут был в ботинки с галошами и штанины подвернул – чтобы не вымазать. Здороваясь с отцом, Аббас прижал руку к груди и согнулся в поклоне. Я стал в сторонке, стараясь не пропустить ни слова. Аббас говорил:
