Я нес его по своей воле. Было много луж, а он, хотя и был в сапогах, мог промочить до поры, до времени ноги, а что я есть без него? Да и грел, теплый, как батарея парового отопления — собольей-то шубой я пока не разжился.
На душе было покойно. Умиротворенный осенью, я вспоминал Наталью. Не нынешнюю, а первую…
С ней, маленькой девчушкой с лучащимися глазами, я познакомился на квартире Тамары Сорокиной. Тамара, одна из первых красавиц курса, пыталась «охмурить» меня, перспективного, как тогда считали, сына приличных родителей. Я пытался пойти навстречу, но каждый раз, сделав шаг или два, поворачивал назад, пугаясь пустоты сердца и пустоты будущего, видневшегося в ее иронических глазах. А когда увидел Наташу, делившую с Тамарой комнату, Наташу-фиалочку с филологического, сердце наполнилось неведомой радостью. Я смотрел восхищенно, она смотрела искренне и трепетно, смотрела, как беременная мною женщина. Я обещал ей золотые горы, она верила, и я верил, что добуду их. Мы несколько раз встретились в сквере под плакучей ивой, я ее неумело целовал, она радовалась и отвечала материнскими ласками.
На последнем свидании Наталья, прощально глядя в глаза, сказала, что у нее есть парень в армии и, побыв со мной, она поняла, что любит одного его. Я смотрел растерянно, смотрел и чувствовал — происходит что-то нехорошее, что-то такое, что направит мою жизнь и жизнь этой девушки в искусственно искривленные русла, ведущие не к тихому счастью оправданного существования, а в сыпучие пески, все поглощающие, и ничего живого не рождающие.
Отчасти я оказался прав.
Во-первых, русло, в которое направилась моя последующая жизнь, действительно оказалось искусственным. Прошло много лет, и я узнал — от Тамары, уже не сахарной тростиночки, а в меру располневшей добротной женщиной, — что никакого парня у Наташи не было. Просто Тома, узнав о наших встречах, устроила грандиозный скандал, в апофеозе которого налила в стакан уксусной эссенции и пообещала его выпить, если встречи продолжаться.
А во-вторых, мое жизненное русло, искривленное Тамарой, действительно привело к пескам. Я влюблялся и женился, а когда приходила неизбежная пора жить мудро, жить, прощая и терпя, жить, увядая и для других, вспоминал Наташу и уходил. Уходил ее искать. И вот, наконец, нашел…
Я заулыбался, представляя нашу встречу, которая, конечно же, случиться, не может не случиться, и, надо же, в этот самый момент с тополя, мимо которого мы с Эдичкой проходили, панически взлетела огромная черная ворона — так же панически оставило меня лирическое настроение. Немедленно вспомнился ее соплеменник, упавший мне на голову по дороге на работу, соплеменник, со смертью которого, собственно, все и началось.
«Есть ли связь между фамилией Натальи, — задумался я, провожая птицу глазами, — и тем вороном?
Возможно, есть.
Наталья Воронова тоже свалилась мне на голову. И она, моя голова, теперь занята не трагедией эстетизма, занимавшей голову Кьеркегора, а ею, прочно засевшей в моей. Господи, ворон ведь умер, улетел на свои вороньи небеса! Значит, Наталья тоже улетит?..
Улетит красавица Наталья… Гм… Стремление к красоте по Кьеркегору гибельно (философия уже много лет снимала угол в моей голове и частенько развлекала (а чаще донимала) своим трудоемким словоблудием)… Значит, я тоже умру, стремясь к ней? Нет, это слишком, это буквально, это символика. А символы не могут быть буквальными. Торчащая палка, например, символизирует не фаллос конкретно, а способность стоять и твердость, ибо фаллос, как известно, может и не стоять, и, как правило, мягок. Значит, связь между Натальей Вороновой и вороной следует расшифровывать не буквально. Как? Да просто. Мы с ней умрем не буквально. Почиет-уснет нынешний Евгений Смирнов, небыстро спивающийся эстет и ироник, не сумевший заякориться в жизни, и почиет-уснет нынешняя Наталья Воронова, не знающая, что делать и в каком направлении жить. И умрут они болезненно — какой ужас распирал глаза-пророка ворона! Ну и что ж. Смерть старого и роды нового всегда болезненны.
Мои роды, роды супруга Натальи… Надо продумать все, подготовиться к ним. А что думать? Да, теперь мы с Эдгаром-Эдичкой знаем и улицу, и знаем дом, в котором живет Наташа. А что с того? Я заявлюсь к ней, она посмотрит, как на узкопленочного миссионера русско-корейской церкви, раздающего потенциальной пастве жевательную резинку без сахара:
— А… Это вы… Кажется, мы встречались с вами на пасхальном приеме в южнокорейском посольстве? Нет?.. Тогда… в Ницце? Или в Радиус-Холле? А! Вы продавец огнетушителей! Тоже нет? Мужского белья? О, я вспомнила! — вы пожарник, на той неделе приходили в офис обследовать дымоходы, и я вас угощала малиновым чаем и круассанами из Парижа! Вы ведь Потап Потапович Редискин, точно?
Да, так и будет. Таких, как я, кренделей, у нее дюжина на дню пред глазами мельтешит.
Черт, опять мысли вместо дела. Нет, ни на что я не способен. Ну, разве заставить людей побегать голышом по дому. Если бы Наталья была у Адели, мы бы ушли вместе, на кураже бы утащил… Куда ушли? На Ярославский вокзал запивать дешевые чебуреки «Жигулевским» пивом, одиннадцать с полтиной за бутылку? Денег-то на «Праги» с «Метрополями» нет».
Кот сказал одобрительное «мяу», и я понял, что мыслю в правильном направлении. Перед тем, как вплотную знакомиться с Наташей, надо разжиться деньгами, то бишь средствами. Как там у Шарля Перро решились финансовые проблемы маркиза Карабаса? По сказочному просто решились: с помощью кота он присвоил имущество первого попавшегося обеспеченного людоеда!
* * *
Нет, наша жизнь — это во многом непознанное явление. Как только я увидел в воображении обеспеченного людоеда, лежащего в облике мыши в эластичном котином желудке, мимо промчался огромный красный внедорожник, и его колеса выплеснули на меня половину лужи, лишь немного уступавшей по размерам Каспийскому морю. Кот был мгновенно смыт с моей шеи. Сильно огорчившись происшедшему — не кота было жаль, но одежды, так шедшей мне, — я, потрясая кулаком, на словах, но во весь голос, поимел маму подлого водителя…
Перед рассветом тихо, и он услышал. Или просто увидел мой гневный кулак в зеркало заднего вида. Или у него было плохое настроение. Дав задний ход, он остановил машину рядом со мной. Если бы не тонированные стекла, я увидел бы его и убежал, петляя, чтобы не попал из своего автомата (какой внедорожник за сто тысяч без автоматического оружия?). Но стекла были густо тонированными, и я разглядел людоеда, когда он уже держал меня за грудки на вытянутых руках, , держал спесиво подняв подбородок.
На секунду я испугался: людоед хоть и носил приятный костюм-тройку с иголочки, но был более чем взаправдашним. Огромный рост, густая шевелюра, большие выпученные от нервов глаза, естественно, красные и кровожадные; крепкие белоснежные зубы, способные размозжить берцовую кость среднего по упитанности человека, а также пятно крови на белоснежной манишке и поцарапанное лицо ужасали меня целую секунду.
Но когда эта секунда растворилась в вечности, я собрался и со всех сил ткнул его кулаком в шею (до глаза и даже до подбородка я просто бы не дотянулся).
Он упал мешком. Гулко ударился затылком об асфальт.
— А вдруг убил? — испугался я.
Подошел, потрогал пульс.
Он бился.
Мне стало неприятно, что кругом никого нет, и потому никто не смог оценить моего боксерского успеха. Убедившись, что победа действительно осталась вещью в себе, повернулся к ближайшим кустам и кликнул напарника:
— Кися, кися! Хоть ты посмотри, как я его уделал.
Кися не отозвалась. Я позвал громче. С тем же результатом.
Киси не было. Кися слиняла. Слиняла, видимо, потому, что знала, чем все это кончится. Мне стало одиноко, как стало бы одиноко старику Хотабычу, останься он без уютного своего кувшина и всемогущей бороды. Я почувствовал себя потерянным.
И зря. Людоед, оклемавшись, неслышно подошел сзади, схватил огромными ручищами, сжал так, что я не мог дышать, поднял к светлевшему от утра небу и понес к машине.
Накрапывало. Было неуютно. Чувствовалось, что эта подлая и трусливая кошатина в полглаза наблюдает за происходящим из подвального окошка.
Или, что менее вероятно, военный оператор, направив меня в нужном Родине направлении, отвел «терминатора» на заранее подготовленные позиции.
17. Убойная кондиция, суп с фрикадельками и первая теща.
Так я очутился в замке и познакомился накоротке с его владельцем. В нем, явившемся на «новоселье» выспавшимся и расчесанным, не трудно было признать приятного и остроумного собеседника, хотя и пришел он в мой застенок отнюдь не в презентабельном облачении владельца огромного поместья, а в застегивавшемся сзади халате, безукоризненно белом, но запятнанном не высохшей вполне кровью. Узнав из моей визитки, что я — маркиз Смирнов-Карабас, он немедленно назвался фон Бладом Бладовичем Людо-Мясоедовым и сказал, что не любит ничего жилистого, и потому месяц-другой я могу жить в свое удовольствие, жить, пока не дойду до убойной кондиции.
