– Я бы пригласила тебя, да у нас карантин. Знаешь, как ругаются нянечки! А ты там не замерз в этой курточке?
– Снега жду. Как минимум три снежинки упало с неба, – отвечает Игнат, растопырив три пальца.
– В три часа передавали прогноз, – утвердительно кивает она. – Ожидается резкое похолодание… А куклу ты мне привез? Тетенька Анна обещала, что привезешь… – и, видя, что он совсем не понимает ее, сворачивает из подола халатика подобие куклы и качает его в руках.
– Ах, куклу! – догадывается Игнат. – Уже заказал в магазине!
– И чтоб глаза у нее закрывались! – девочка несколько раз сжимает и разжимает кулачок.
– Да, обязательно будет говорить: «Ма-ма! ма-ма!»
Глаза девочки мгновенно наполняются слезами, она отворачивает голову и стряхивает их быстрым движением ресниц. Потом как ни в чем не бывало обращает к Игнату свое бледное личико:
– Ты ходишь к маме? Не голодаешь один? Что ты ешь?… Тетенька за тебя переживает кошмарно и все время видит страшные сны…
Игнат качает головой.
– Что придется. Борщ варю иногда. А большей частью на работе, в столовке.
– Устаешь на работе? Домой поздно приходишь?
– Как придется. Вот сегодня суббота, да и камнерезка сломалась.
– А георгины ты прикопал? Не забыл?
– Прикопал. Не забыл.
И действительно, не забыл, прикопал.
– Теперь не замерзнут, им тепло.
– А тебе? Печку хоть топишь?
– Чем придется. Топил пару раз. Да ты не волнуйся. Я хорошо укрываюсь. В три одеяла. Да еще одетый сплю.
– Бедный ты мой… некому тебя пожалеть… – и вдруг застеснявшись: – Ой да подожди! Устала все время на цыпочках. Пойду подушку возьму, а ты подставь кирпичи.
Через минуту устроились.
– Хочешь, расскажу сказку? Только теперь тебе все слышать надо…
Она изо всех сил тянет на себя раму. Окно тяжело растворяется. А вот наружную раму не может осилить никак.
– Не старайся, – говорит Игнат. – Прибито гвоздями. Но ты ничего, начинай, а я понимать буду.
– Жили-были Игнат и Анна. А детей у них не было. Вот даже такусенького, и того не было. Тошно им стало вдвоем в пустом доме, не утерпела жена, говорит: «Мэй, Игнат, мэй. Делай что хочешь, хоть на край света иди, а чтоб маленький у меня был». Испугался муж, говорит: «Как же это, фа? Нешто чужого украсть? Людей совестно, да и отнимут…» «Ладно уж, – жена говорит, – хоть какое живое дыхание, да только в дом приведи: котеночка, щеночка, ежика, комарика…»
Девочка прижимает ковшик ладони к стеклу, словно сейчас, на глазах у Игната, комарика изловила. И он овоей огромной заскорузлой пятерней с вечными мозолями и въевшейся в ссадины каменной пылью накрывает сударика с другой стороны. Она чувствует суровость и тепло этой мужской руки и кончиками пальцев хочет легонько пощекотать ее. Игнат невольно переставил ладонь. Она ловит ее. Он убирает – она ловит. Она убирает – он ловит. И тут, сам не зная зачем, он приникает губами к мутному грязному стеклу и целует ее белые тоненькие хрустальные пальчики.
– Ну будет тебе, не балуйся, лучше сказку дослушай!.. И вот идет Игнат по дороге, а навстречу ему хорошенький мальчик годочков шести. В зеленых штанишках, в красном пальто, а шапочка желтая. Испугался Игнат: «Как же ты ночью один на дороге?» «А вот так, – говорит. – Ищу сиротский дом. Меня судьба без доли оставила, и я теперь бездомный хожу. Никогошеньки у меня нету на свете!» И ты знаешь, Игнат, что дальше-то приключилось? Он думал, что это мальчик. Приводит Домой, стал купать, а это, оказывается, девочка, и зовут ее Анна…
– Тебя-то как зовут? – пересохшими вдруг губами шепчет Игнат.
– Меня зовут Машенькой.
Машенька оборачивается. В дверях, с серым измученным лицом, привалившись к притолоке спиной, стоит Анна. Оторвавшись от стены, она тяжелыми шагами подходит к окну, поднимает с полу подушку, долго ее отряхивает.
«Что с ней? – с тревогой думает Игнат. – Что-то случилось… Или я уж так опостылел, или приступ опять».
– Ох, совсем забыл! – хлопает он себя по лбу. – Я же яблочек вам принес!
– Ну, давай твои яблоки, – говорит Анна и, придерживая полу халата, взбирается на подоконник. Открывает форточку. – Бросай! – высовывает руку наружу, потом с усилием протискивает голову и другую руку. – Бросай, что стоишь?
Игнат бросает. Сомкнув ладони, она ловко ловит румяное пышное яблоко и передает его девочке. Машенька тут же захрумкала. Игнат бросает второе, но теперь Анна промахивается, и яблоко с чваком разбивается об асфальт.
Игнат достает третье, но Анна жестом останавливает его.
– Это тебе.
Ноги Анны, обутые в больничные шлепанцы, совсем близко, на уровне его глаз. Он смотрит. Она чувствует его взгляд и зажимает халат коленями. Глядит на него сверху вниз, строго, трезво впервые в жизни. Какой же он сгорбленный, маленький, этот ее медведь-великан! А тогда, на жоке, рядом с Петрей, казалось, когда она бежала к нему сквозь толпу, нет никого на свете стройнее и краше ее Игната…
– Когда же домой? – спрашивает Игнат, не поднимая глаз.
– Не знаю.
– К Новому году будешь?
– Не знаю… Родители приходили. Домой меня забирают.
– Понятно, – говорит Игнат помолчав. – Может, оно и к лучшему. Сегодня был инженер. Говорит, сносить будут всю махалу.
– Кто-кто?
– Ну, инженер-инженер… сама знаешь кто.
– Откуда такие красивые? – спрашивает она, глядя на разбитое яблоко на асфальте.
– Из нашего сада.
– Из нашего? – удивленно повторяет Анна. – С какого дерева? Что-то я не помню таких…
– С нашего берега, там, в левом углу…
– А-а… – говорит Анна, кивая головой, и ударяется затылком о форточку. – Ты пореже ходи ко мне. Устаешь, верно… да и незачем, милый.
Игнат видит через окно, как мимо дверного проема проходит лохматый приземистый сторож, его всегда вызывают из будки, когда надо отпереть мертвецкую, – за ним поверху, на уровне плеч, долго плывут носилки, покрытые белой простыней; с другого конца носилки держат на плечах шесть санитарок.
– Отмучилась, бедная! – подает со своей койки голос женщина с перевязанной грудью.
– Тетенька Мария! – истошно кричит Машенька, топая ногами. – А-а-а!..
Анна успевает ее схватить, поворачивает к себе и крепко прижимает к груди.
– Ты не должна на это смотреть, ты не должна это слышать, ты не должна, не должна…
Игнат у пролома. Он уже пару раз пролазил здесь, сокращая дорогу. В ушах звенит истошный вопль Машеньки. Нет, кто-то его окликнул по имени. Оглянуться раззе? Незачем. Некому его звать. И правда, что некому…
Все тот же крик:
– А-а-а!
С гребня кирпичной ограды Игнат еще раз всматривается в окно Анны. В чернеющем провале померещилась ему белая машущая ручка. Померещилось – это ветки колючим ветром качает.
Тяжело, обдирая колени, Игнат сползает на ту сторону стены, на пустырь. Отряхнувшись, как мокрый пес, бредет не разбирая пути вдоль бесконечной ограды. Где-то справа или слева должны быть ворота; от ворот надо плясать. Что это там за толпа впереди? Поворачивает назад. Прет напролом бурыми бурьянами по горлам битых бутылок, по консервным скрюченным банкам. Еще не стемнело. Люди кругом. Спешить некуда.
Пустырь кончился. Огородами, задами дворов, меж скособоченных сараюшек, крепких амбаров, погребов, складов, дранковых нужников, сторонясь гремящих цепями собак, он все-таки выходит на улицу. Сворачивает за угол, за второй, третий… И перед ним, словно его одного ожидая, – настежь распахнутые врата облетевшего райсада. Неведомые деревья темнеют вдоль теряющихся в перспективе аллей. Где-то там, за голым строем стволов, за багровеющими лапами елок, угадывается рассеянное свечение города. Игнат минует ворота, и сумеречная тишь замыкает его в себе. Он замедляет шаг. Аллея, кажется, уже слева. Под ногами – мягкий чахлый газон. Колючки кустов цепляются за одежду. Лбом втемяшился в шершавый ствол дерева Ощупью обошел. Дальше куда? Вываливается на другую аллею, усыпанную ржавыми хрусткими листьями – их сорвал ледяной ветер минувшей ночи.
– Аккуратнее, молодой человек, не сомните меня…
Игнат видит перед собой, чуть поодаль, беловолосого человека с палкой в руке, в котором готов с ужасом признать своего брата Иона, семь лет назад, еще юношей, разбившегося вместо него на Вороньем Яру, совершенно неуместного здесь, среди пустынного рая, с головой, задранной к небу, в черном пальто с посеченными полами, в ботинках с калошами…
– Еще не поздно. И солнце должно греть, да не греет. С которой же оно стороны?
Откуда быть солнцу, думает Игнат. Тучи с утра.
– Закатилось, судя по времени, – отвечает он.
– А завтрашняя заря озарит нежную голубую порошу…
Игнат стоит в нерешительности: надо ли что-то еще говорить или можно бежать? А тот, мягко положив руку ему на плечо, горячо зашептал в рифму:
Порадуйся со мной листве за грязной рамой,
Улыбке в темноте и звездочке сквозной.
Я сделаю сейчас, чтоб музыка играла.
Порадуйся со мной…
И опять – в самом конце нашей истории об Игнате и Анне или опять же почти в самом ее начале – в днестровской излучине сигналит кому-то трижды долго и один раз коротко сирена невидимого суденышка, сходящего по реке, того самого, что пробежало часа три назад мимо Игнатова дома, а теперь, словно за нами вдогонку, спешит мимо райцентра в родной затон отдохнуть до весны.
