Подобные размышления неизменно приводили к тому, что доктор готов был оправдать существовавшую веками человеческую глупость, как нечто закономерное. Однако он вовремя спохватывался и прерывал ход собственных мыслей. Но когда-нибудь в момент слабости он доведет свои размышления до конца. И это грозит ему гибелью. В тот самый момент, когда начинаешь понимать, что в аналогичных условиях индийцы или черные вели бы себя точно так же, как белое меньшинство…
Он прогнал прочь всякие мысли и сразу же ощутил на лице свежее дуновение ветерка и увидел первые лучи зари, занимавшейся на востоке. Только сейчас он заметил, что машина мечется из стороны в сторону по узкой дороге. Он утратил координацию движений и самоконтроль, но заодно прошло и напряжение. Сейчас он дома, в полной безопасности — более безопасного места не сыщешь в этой стране.
Дики Наяккар и сторож открыли гараж, и единственно, на что доктора еще хватило, это аккуратно поставить машину, не задев автомобиля Ди. Она встретила его на лестнице, заспанная, теплая. Стиснув ее з объятиях, он невольно вспомнил другую женщину, единственную, которую так же обнимал, хотя и испытывал при этом совсем иные чувства. Жениться на ней ему помешали господствующий в этой стране расизм и то, что он считал своим долгом. Сейчас она замужем и живет в далекой Шотландии; за все эти годы ни одна женщина не заняла ее места в его сердце и мыслях.
— Как наш гость?
— Потрясен случившимся. Но ничего. Держится.
— А ты? — спросил он с еле скрываемой нежностью.
— А я в некотором смятении, — сказала она равнодушным тоном, заглядывая ему в глаза.
— Хочешь поговорить?
— Нет… Это касается его… Ложись, я принесу тебе чаю.
Он смотрел, как, припадая на больную ногу, она спускалась по лестнице. Потом направился к себе в спальню, стараясь заглушить чувство вины: как боль-по, что она калека. Мужчины обычно лучше переносят подобные несчастья.
Когда Ди Нанкху принесла чай, брат уже крепко спал. Она укутала его одеялом, задернула шторы и пошла к себе. В коридоре она увидела Нкоси, стоявшего в дверях своей спальни.
— Брат вернулся, — сказала она.
— Я слышал.
— Но он так устал, что даже не в состоянии был выпить чай.
— Я не предполагал увидеться с ним сейчас… Можно мне выпить его чай?
На ней был полупрозрачный ночной халат, и, стоя в нерешительности, она в то же время сердилась на себя за свое смущение перед этим мужчиной.
— Вам что-нибудь нужно? — Она почти физически ощутила боль, которую причинила ему своей резкостью, и тотчас же почувствовала, как он замкнулся.
— Не имеет значения, — сказал он тем сухим официальным тоном, каким обычно говорят африканцы, когда они хотят быть холодно вежливыми.
Она подумала: «Если мы не поймем друг друга сейчас, как вечером в саду, мы уже никогда не поймем друг друга. Что-то кончится, так и не начавшись».
Она молча наблюдала за ним, взволнованная его присутствием. Ее разум настойчиво искал определения ее чувствам. Зная все наперед, она ждала и страшилась. Наконец мысль выкристаллизовалась ясно и отчетливо и полностью завладела ее сознанием: «Боже, помоги мне, я не могу без этого мужчины, а он черный».
Она уверяла себя, что не допустит этого, что тут недостаточно просто сказать или подумать: я хочу этого мужчину или я хочу эту женщину. Однако эта мысль гвоздем засела в ее голове — недоступная логике, необъяснимая и в то же время ужасающе реальная, хотя она и не внушала ей ужаса. Желать человека, который отворачивается от нее, казалось сейчас Ди вполне нормальным и естественным.
И в тот момент, когда он собирался захлопнуть за собой дверь, она сказала:
— Нельзя же пить чай здесь. Пойдемте ко мне.
«Сэмми догадался о моем желании прежде, чем я сама», — подумала Ди и подивилась проницательности Найду.
Нкоси стоял в нерешительности, не зная, что делать, — то ли уйти, то ли остаться.
Она говорила себе, что он напуган и огорчен сообщением Сэмми Найду. Помни, именно сейчас он нуждается в утешении и участии. Помни, что ты ему не нужна. Его мог бы утешить кто угодно. И если ты желаешь его, не делай глупостей.
Нкоси взглянул на нее. Войдя к себе в комнату, она оставила дверь открытой и поспешила к туалетному столику, чтобы прихорошиться. Потом подошла к окну и взглянула на восток, где заря уже разлила по небу яркое многоцветное сияние. Скоро, примерно через час, лучи уверенно коснутся всей земли и возвестят восход самого солнца.
«Как бы я хотела быть здоровой, чистой и доброй — такой, как он! А откуда, собственно, ты знаешь, какой он? Что тебе о нем известно? — И она ответила себе вслух: — Все знаю».
Она почувствовала, как он вошел, хотя ступал он неслышно, словно кошка.
— Пожалуйста, закройте дверь, — попросила она.
— Я возьму чай к себе в комнату, — сказал он по-прежнему сухим официальным тоном.
«Помни, он обижен и огорчен, к тому же он горд».
— Как вам угодно. Но мне хотелось бы, чтобы вы остались.
«Пытается наладить отношения. Нет, просто старается утешить. Но она солгала, скрыла то, что я узнал потом от Найду». И словно в ответ на его мысли, она сказала:
— Я не могла поступить иначе. У нас в организации с этим очень строго. И потом, — «Боже, помоги мне», — я не знала, что для вас это столь важно. После нашей беседы в саду я бы непременно…
«Зачем ты так стараешься?» — подумал он и сказал:
— Ладно.
Он почувствовал, как в нем загорелось физическое влечение к этой женщине, и постарался погасить в себе это влечение. Сейчас не время. Ничего хорошего из этого не выйдет.
«Он знает, что я хочу его ласки», — подумала она а смущении и неловко указала ему на кресло у окна:
— Садитесь, пожалуйста. Простите мне мою нерешительность. Я не знаю, как полагается женщине вести себя в подобных случаях. Я впервые принимаю мужчину у себя в спальне в такой поздний час. Ведь родной брат не идет в счет.
«Забавно! — подумала она. — У меня дрожит живот! Это в моем-то возрасте! Но это действительно так». «Дрожит живот…» Это выражение вошло в семейный обиход со времен далекого детства. Однажды оба ее брата — старший, что сейчас спит в соседней комнате, и младший, насмерть забитый черными погромщиками, подзадоривали ее раздеться и вместе с ними прыгнуть в водоем, и когда Давуд уже отчаялся уговорить ее, он запрокинул свою божественно красивую, точеную голову и заорал: «У нее дрожит живот!», и, изнемогая от смеха, повалился на землю. С тех пор они частенько пользовались этим выражением. Дрожит живот.
— Ответ может быть один — относиться ко всем мужчинам как к братьям.
«У него тоже дрожит живот», — подумала она и успокоилась.
— Но ведь это невозможно…
— И, однако, к этому надо стремиться.
Она подождала, пока он возьмет банкетку, стоявшую у туалетного столика, и сядет возле окна, и только после этого налила ему чаю. Теперь они сидели друг против друга, пили чай и наблюдали, как меняются краски на небосклоне. Она чувствовала, что постепенно успокаивается и на сердце у нее теплеет, как вечером в саду. На сей раз она охотно, хотя и с некоторой долей грусти, погружалась в состояние экстаза.
Ни он, ни она не могли бы сказать, как это случилось, с чего началось. Они пили чай, наблюдали за тем, как, играя красками, занимается на востоке заря, и вдруг очутились в постели. Что произошло непосредственно перед этим и сколько времени продолжалось, ни мужчина, ни женщина не знали…
…Он хотел заглянуть ей в глаза, но она отвернулась, не желая встречаться с ним взглядом и дать ему возможность близко увидеть ее лицо.
Он коснулся ее груди, на удивление твердой и округлой. У женщин ее возраста такой не бывает. Он ласкал Ди, гладил ее спину, упругую шею, пока она не успокоилась и ее отчужденность не прошла. Она снова прижалась к нему всем телом и стала отвечать на его ласки.
«Вот мы и преодолели первый барьер, — думала она, — в следующий раз страсть, вероятно, дойдет до неистовства». И еще она думала: «Боже, как бы я хотела иметь от него детей!» Глаза ее наполнились непрошеными слезами; они катились по щекам, попадали в ухо, капали на подушку. Она старалась сдержать эти беспричинные слезы, но они все лились и лились. Она чувствовала себя виноватой, ее обуревали стыд и боязнь, что она останется в его памяти плаксивой, а потому и глупой женщиной.
— Вспомнила первую любовь? — спросил он осторожно.
— Нет, — коротко ответила она.
— Тогда, значит, вторую?
Она повернулась к нему. Было достаточно светло, и он увидел, что она больше не плачет.
— У меня была только одна любовь, — сказала она уже знакомым ему жестким тоном. — Это довольно мерзкая история.
«Вот оно что», — подумал он и после долгой паузы сказал, будто обращаясь к себе самому:
