— Двенадцать? — переспросил я ошеломленно.
— Мне шестьдесят два года.
Я подумал, что первую свою поездку он предпринял, наверное, в пятьдесят.
— Это волшебное место. Природа там избежала малейшего насилия. Я нигде не видел таких прозрачных вод, таких зеленых каштанов, такого чистого неба. Монастыри вполне выглядят на свои годы. Некоторые похожи на крепости, другие поскромнее. За столько веков у них накопилось бессчетное множество историй. Они населены тенями, которые встают до зари, словно опасаются солнечного света, и молчаливо собираются в католиконе, главной церкви, освещенной одними лишь свечами. Свечей на самом деле мало, но и этого хватает, чтобы засверкало сусальное золото на иконах. Создается иллюзия, будто свет исходит от самих икон, от Богоматери, Христа и святых. Монахи молятся, поют, преклоняют колена, ложатся на пол лицом вниз. Впервые придя в тамошнюю церковь, я опоздал к началу службы, и мне показалось, что плиты пола покрыты черными коврами.
Мы заказали узо.
— Сам я не воцерковлен, хотя родители хотели сделать меня священником. Однако меня трогает рвение, с которым афонские монахи не дают угаснуть православной традиции. Они каждый день вступают в битву со временем и выигрывают ее. Я смотрю на православную службу как на произведение искусства, где есть место и для меня. Не знаю, о чем я думаю, когда бываю в церкви. Закрываю глаза, дремлю. Слушаю пение. Наверное, оно переносит меня за пределы моих мыслей. Но не подумайте, будто я так уж уважаю монахов. Ради своих интересов они всегда принимают сторону более сильного. Эта политика позволила им почти безболезненно пережить века турецкого господства. Война за независимость 1821 года разделила их на два лагеря. Большинство, тем не менее, отмежевалось от восстания и сохранило верность Юсуф-бею, правителю Фессалоник. В 1941 году, сразу после входа в Грецию немецких и болгарских войск, они обратились к Гитлеру с просьбой о защите и покровительстве. И приветствовали положительный ответ фюрера, повесив его портреты во всех монастырях. Через несколько лет, когда контроль над Халкидикой перешел к коммунистам из Народно-освободительной армии, они приняли их с тем же радушием, что и немецких оккупантов. Лучше всего говорит об их беспринципности тот факт, что они тогда стали добавлять к своему монашескому имени слово «товарищ»! Поражение коммунистов в 1949 году немедленно вернуло их в лоно традиционной идеологии.
Он достал из кожаного портфеля книгу и протянул мне. Я прочитал на обложке его имя и название: «Православие в вихре политики». Открыл ее и обнаружил, что он уже сделал мне прекрасную дарственную надпись.
— А вас самого Афон привлекает?
Я ненадолго задумался.
— По собственному почину я бы никогда не взялся за эту тему. Но теперь, уже начав ее изучать, нахожу, что она интереснее, чем мне казалось. Как бы я поступил, если бы не госпожа Николаидис, а кто-то другой попросил меня заняться этим? Наверняка отказался бы.
— Вы влюблены в нее?
— Ей вчера исполнилось восемьдесят девять лет! Но это правда, я влюблен — в ее фото, на котором ей не больше двадцати.
— Как она одета на этом фото?
Я охотно ответил на этот неожиданный вопрос.
— На ней белая блузка с длинными рукавами, на груди двойное жабо, от плеч до самой талии. Рукава вверху пышные, а ниже локтя сужаются.
— Она держит что-нибудь в руках?
— Нет. Опирается левой о перила деревянной лестницы.
Похоже, мое описание его удовлетворило.
— Хорошо, — сказал он.
Я решил, что теперь моя очередь задать вопрос.
— А как приходят к решению стать монахом?
— Я знаю одного командира Народно-освободительной армии, который укрылся на Афоне в 1950 году, в конце гражданской войны, когда правые начали преследовать коммунистов. Он собирался покинуть монастырь, как только брожение в умах прекратится, но оно, как вы знаете, долго не прекращалось, и он за это время привык к своей новой жизни. Я с ним познакомился во время одной из своих последних поездок, сегодня он уже старик, но все еще рассказывает партизанские истории. Он всю свою жизнь прожил под псевдонимами — в рядах освободительной армии звался Никитой, сегодня Никифором. Свое настоящее имя он мне не назвал, может, он уже и не помнит. Говорят, что большинство монахов — из бедных многодетных семей. Сам я ничего об этом не знаю, мало с кем разговаривал, да к тому же там не слишком охотно рассказывают о своем прошлом. Однако уверен, что есть немало и таких, кто принимает монашество из-за несчастной любви. Помню одного белокурого монаха, который вечерами усаживался на ограду и смотрел на заходящее солнце. Сидел неподвижно, словно статуя. Однажды я подошел к нему. Из его глаз текли слезы. «На что вы смотрите?» — спросил я его. «На площадь моей деревни, — сказал он. — Минас сейчас поливает ее из шланга». Мы подружились. В следующий раз он признался, что стал монахом, чтобы забыть женщину. Они с ней встречались вечером, на площади. Это были единственные минуты за день, когда она могла вырваться из дома. У нее был муж и трое детей. Они вместе съедали по пирожному, вот и все. А однажды он узнал от Минаса, что она со всей семьей уехала из деревни. Он еще долго ждал ее на площади, заказывая два пирожных, которые, естественно, оставались нетронутыми. Сам я в первый раз поехал на Афон, когда меня отвергла женщина, которую я любил. Думал, мне будет легче выбросить ее из головы там, куда женщин не пускают. Но тишина только подхлестывает воображение. Я постоянно видел ее перед собой. Следующие поездки я совершил уже не ради того, чтобы ее забыть, а чтобы вновь обрести. Отправлялся на Афон, как на свидание. Неправда, что на Святой Горе нет женщин. Я бы сказал, их присутствие там даже ощутимее, чем в любом другом месте.
Его исповедь меня тронула, хотя я и не знал, что ему сказать. Чтобы выиграть немного времени, допил узо. Он же к своему даже не притронулся. Смотрел на меня, прищурив глаза, как близорукие смотрят вдаль.
— Сам я никогда не был влюблен до такой степени, — сказал я ему после долгого молчания.
— И не желаю вам этого.
«Он постоянно думает о той женщине, как монахи о Пресвятой Деве».
Я не хотел, чтобы наш разговор на этом закончился.
— Вы видели древние мраморные обломки в стенах монастырей?
— На фасаде трапезной в Великой Лавре заметен вотивный камень с рельефным изображением уха. Есть там и надпись, где упоминается, если не ошибаюсь, имя Артемиды. Сам образ выражает надежду, чтобы обращенная к богине просьба была услышана. Монахи наверняка видят в нем всеслышащее ухо Божье.
Он посмотрел на стопку узо с таким видом, словно не помнил, что заказывал его. Начал пить маленькими глотками, не прерываясь, так что вскоре докончил. После чего впервые обратился ко мне на «ты».
— Если тебе что-то понадобится, звони без колебаний, домой или в редакцию.
Он записал мне свой редакционный номер, я ему дал в ответ номер своего мобильника.
— Идем? — предложил я ему тем же дружеским тоном, с каким он обратился ко мне час назад.
Он кивнул. Мы дошли до улицы Василисис-Софиас. Он шел медленнее, словно больная нога тяготила его больше. Вдруг остановился.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать четыре.
— Хорошо.
В такси он забрался с трудом, ему пришлось поднять правую ногу руками, чтобы поставить рядом с левой. Когда я переходил улицу, направляясь к станции метро у Дворца музыки, мне вспомнился белокурый монах, который смотрел из монастыря на площадь своей деревни. «Все монахи плачут, но у каждого своя причина».
Вчера, в субботу, я не выходил из дома. Включал раза два-три радио. Половина станций передавала репортажи о военном параде, а вторая — церковную службу. Я был не в настроении слушать ни псалмы, ни военные марши и около полудня окончательно выключил приемник.
Когда я бегал в последний раз? Кажется, это было на Тиносе, не помню, чтобы я бегал в Афинах. Представляю себе старую извилистую улочку с лавками, которая ведет к церкви Благовещения. Неужели я в самом деле толкнул женщину и чуть не опрокинул корзину, набитую пластиковыми бутылками? Их продают паломникам, которые набирают в них воду из источника, бьющего под алтарем. Эта вода тоже считается чудотворной. Источник и вправду не иссякает, что на довольно засушливом острове уже само по себе маленькое чудо.
А может, я бежал по набережным Тиноса, между отделением Национального банка и кофейней Диноса, где меня поджидал отец, покуривая свою трубку? Он курит всего раз в день, вечером, после работы. В такое время я вряд ли выбежал из банка. Мне думается, бегущие люди всегда выбегают откуда-то. Редко бывает, чтобы кто-то вдруг побежал, ни с того ни с сего, просто идя по улице. Мне кажется, я так и вижу их: одни стремглав выбегают из конторы нотариуса, другие из Дома культуры, третьи, наконец, из почтового отделения. Зато я не вижу никого, кто бы поспешно покидал церковь — может, потому что в воскресенье все закрыто. В праздничные дни не бегают.
