Он неистово отряхивался и радостно орал:
– Милочка-моя-добрутро-вот-я-и-у-вас! Вороны! – на этом восклицании все присутствующие застыли и удивлённо подняли бровь. Граф, размазывая рукавами по костюму птичий помёт, продолжал, – Простите меня, изгадили мне весь камзол, злыдни, загадили как Бог черепаху! Чёрт побери, такое впечатление, что вороны со всего города слетелись на ваш дом! Я не успел выйти из экипажа, как тут же стал вороньей канализацией, каналья им в бок! А ещё божья тварь с крылами!
– А может, это вас чайки изгадили, мсье? – меланхолично поинтересовался Белый Дворник.
– А, может и чайки, поди их разбери… – отозвался Граф, отряхиваясь, – Как птицы на мёд… я только и успел, что глаза закрыть.
Лили и Пика подходят к Графу и, пользуясь тем, что он их не видит, тихонько берут его за лацканы и отводят к дивану, усаживают. Он повинуется, как будто собственному порыву сесть. Все ждут, что он увидит обновлённую Гоголиаду. Не видит, занят собой, отряхивается. Девушки стоят по обе стороны от Графа, осторожно пальчиками поворачивают его лицо по направлению к героине.
– Ну и сквозняки у вас тут…- бурчит Граф.
Тогда девушки указательными пальчиками разводят губы Графа в улыбку. До старика дошло. Он увидел-таки хозяйку дома, хлопнул себя ладошкой по лбу и начал фальшиво декламировать:
– Рафаэль мой, Рафаэль, как он вас-то проглядел! Ну, какой он Рафаэль, коль он вас-то про-гля-дел?!
Дальше Граф повёл себя следующим образом – он встал, расправил стариковские плечики, втянул живот и борцовской походкой направился к Гоголиаде. Должно быть, походка должна была символизировать молодецкую удаль. Этаким крендельком он начал дефилировать вокруг стола, на котором стояла Гоголиада, и интимно рассказывать:
– Случалось, говаривал он мне: "Знаете, Граф, мне осталось совсем немного до Творца! Творец создал людям глаза, а я эти глаза людям, почти открыл". Хорошо сказал, шельмец!
На этих словах граф вынул из внутреннего кармана смокинга ножницы и начал по одной разрезать ленты меж рук Гоголиады. Ленты разлетались в стороны, оставаясь висеть на рукавах писательницы, как цветные перья крыльев. Граф продолжал:
– Он освободил натуру, он убрал всю ложь, кою люди сами напридумывали. Шкура должна быть у зверей, они с ней рождаются, и это правда. А у людей есть кожа, и она – прекрасна, она – божественна! Рафаэль мой, Рафаэль, он первый нарисовал на холсте свой мир, и этот мир, изначально был чист, был Раем. Рафаэль создал этот Рай на холстах, он открыл его в себе, представляете, Рай – это я, САМ.
Восхитительно!
Ленты закончились и теперь все они, разрезанные ровно посредине, удивлённо висели вдоль рук Гоголиады. Граф поднял глаза, полюбовался результатом своего вмешательства, кивнул сам себе и продолжал:
– Вот, чем мне нравятся ваши книги, Гоголиада, тем, что это долгий путь внутрь себя, к первородному, к догрехопадению, к чистоте, к собственному Раю. М-гм. Да.
Рай – это я сам.
Граф берёт Гоголиаду за руку и ведёт к дивану, не обращая внимания на то, что она стоит на столе. Белый Дворник едва успел подбежать и подхватить Гоголиаду на руки, что бы помочь спуститься со стола. Эти эволюции услышал граф. Он обернулся, увидел дворника, но даже не удивился, мысль его была далеко, она плыла по просторам искусства. Но дворник раздражал. Граф повернулся непосредственно к Белому Дворнику и холодно сказал, а может, бросил, или даже выбросил дворника из головы:
– Принесите нам кофе, мальчик! Видите, люди общаются, не мешайте.
Брови Белого Дворника от удивления превратились в дугу. Он так же округлил глаза и как глухонемой "промэкал" графу, мол, не понимает.
– А, тяжёлый случай… – снисходительно согласился Граф и, жестикулируя, заорал убогому, – Кофе! Пить!! Понял?!!
Белый Дворник так и остался стоять, вкопанным одной фразой.
Граф увёл Гоголиаду к дивану, она садится, он встал исполином за её спиной.
Лили и Пика в ожидании продолжения и поддавшись любопытству, присели по обе стороны от Гоголиады. А может быть, они уже чувствуют интригу. Ведь они – персонажи, а в литературе куда без интриги? Можно, конечно, но – недолго.
Пауза пророкотала по дому писательницы.
Паузы всегда что-то означают. Или предвещают, или дают возможность оценки. Но, оценивать было пока нечего. Ведь не оценивать же беспардонную самовлюблённость графа! Он не со зла. Он не настолько крупная фигура, чтобы иметь право на Зло. У него взаимная любовь к самому себе. А когда человек влюблён, он с наслаждением мазохиста идёт на жертвы ради объекта своей любви. Особенно легко, если в жертву приносится кто-то другой. Но, впрочем, Бог ему судья, а не мы. Хотя, с другой стороны, из-за того, что Бог в большинстве случаев является единственным судьёй и имеет обыкновение спать во время процесса, и происходят всевозможные казусы в жизни жертв и приговорённых.
Дворник остался у стола, он – наблюдатель, ему то и остаётся теперь, что теребить метлу, ломая на ней ветки.
Гоголиада взяла девушек за руки, они прильнули к ней. Она ещё успела подумать, мол, странно, впервые её девушки её не пугают, а самоё их присутствие – успокаивает.
Граф испил паузу, насладился вниманием и начал издалека:
– Гоголиада… Кто знает, когда мы умрем… Мы, писатели, народ в плане здоровия неблагонадежный, сами говорили про руки свои… – Здесь он вздрогнул и начал говорить быстрее, пытаясь прогнать воспоминание. – Этой ночью я не сомкнул глаз, вы уж извините меня за благие намерения… но судьбу я вашу почти устроил.
Почти. Не хватает лишь вашего на то согласия…
Граф выпрямился первоапостолом и поднял вверх перст указующий.
Гоголиада съёжилась и многое поняла, поэтому затаилась и ждала. В левом виске звенело.
Лили посмотрела на Пику, и догадалась приготовиться слушать во все уши.
Дворник сломал пучком три ветки.
Граф вещал:
– Так вот, этой ночью я провел пресс-конференцию в вашу честь, в честь Вашей Новой Книги, я, так сказать, прощупал возможности… а возможности оказались шаткими. Вы же знаете, что ваши книги вызвали резонанс у общественности, одни их боготворят-с… другие, наоборот, извините-с, хаят-с… а уж редакторы, этот барометр общества, эти деньгосчитатели… они не готовы были выложить даже половины ваших прошлых гонораров… они, ради Бога, ещё раз извините-с, в вас почти не верят! Но!!!
Это "но" Граф, со всем своим апломбом, выдал как победный клич команчей, отбивших остов сгоревшего вигвама.
Во время дальнейшего монолога, он будет вынимать обеими руками из карманов своего пиджака монеты и бросать их в воздух. Монеты посыплются на Гоголиаду, она их не почувствует, но Лили и Пика будут стараться поймать монеты, но те раз за разом проскользнут у них сквозь пальцы. Девочки опять и опять будут ловить монеты, но… Да, именно это НО.
А Граф уже торопился, он почти кричал:
– Я ухватился за это "почти", я вывел НАШ корабль из бури. Весь свет знает о Вашем шатком здоровии, я сыграл на этом. Я сообщил издателям, присутствовавшим на пресс-конференции, что книгу мы написали вместе. А это бестселлер. Факт. Они дали залог, они оплатили нашу поездку в Рим, где ваше здоровие оправится, они даже купили нам особняк в Риме, чтобы ничто не отвлекало Вас от окончания создания гениального произведения, этакой книги, рожденной в содружестве гениев… мало того, они переиздадут все ваши книги, включая сожженный дневник, коий, если вы постараетесь и восстановите, будет издан миллионным тиражом. Тираж – миллион, ведь эта книга, вышедшая из огня, прошедшая сквозь огонь, к вам, читателям!…
Рукописи… горят… но восстанавливаются!!!
Резкое бросание монет, залповое. Фейерверк золота. Звон. Звон стоит в доме.
– Да здравствует содружество гениев! Да здравствуют переиздания! Да здравствует лечение бренной плоти! Да здравствует Рим и покой!
Пауза, тишина.
Все замерли.
Внимательные статуи окружают писательницу.
Все взоры на Гоголиаду.
У дворника осталась последняя ветка в метле.
Гоголиада, силясь в себе, разомкнула губы:
– Но у меня нет этой книги.
Лили и Пика завизжали от горя. Их никто не услышал, ведь они – книги. Никто, кроме двух сердец, бившихся доныне в унисон. И эти сердца оглохли от визга.
В полной тишине, Граф сыпет монеты на голову Гоголиаде, девушки с ненавистью смотрят на хозяйку.
Пауза, могильная тишина.
Гоголиада разлепила иссохшие губы:
– У меня есть кое что…
Обвал звуков.
В соседней комнате сошёл с ума Шопен и паяцем с размаху ударил по тонким клавишам, исполняя сразу все свои мелодии в каком-то диком темпе. Девушки танцуют в восторге, их танец – ритуальный пляс, Граф хохочет и аплодирует, а, увидев дворника, орёт:
– Эй, глухонемой, подай нам с дамой кофе!
Всеобщий вакханальный грохот прерывается и отчётливо слышна просьба Гоголиады:
– Подай нам с графом кофе… Пожалуйста…
