Конечно же все это было бредовой фантазией. Но не из воздуха же рождается вымысел, не из случайного совпадения цифр на игральных костях возникают диковины воображения, ибо под ними – часто более фундаментальное основание, нежели «вычисленный серьезно прогноз». Потому что расчеты, построенные на приблизительных и отрывочных сведениях, – сами чаще всего и отрывочны, и приблизительны.
Что касается «Туннельной Идеи», то сначала начнутся лихие прогнозы фантастов, изыски технократов и происки социологов… Пока не одернет и не притопнет кто-нибудь сверху: «Эй там внизу, геть шаманство!» – память как выключат. Будет «беспамятство» длиться до времени, когда «ушлый» голландец или бельгиец, или какой-нибудь швед не применит «туннельность» к культуре тюльпанов, а закупленная в Лихтенштейне «туннельная» технология, не завалит однажды державу «грибом шампиньоном». Только ГЛАВК «по туннельности», появившийся сразу за этим, вскоре – прикроют, как «чуждое веяние», потому что борьба с чужеродным – «залог благоденствия и высокого самосознания наций с „особым историческим прошлым“.» А потом «курс» изменится и, чертыхаясь, придется идти «на поклон» утешая себя заклинанием, что хоть «в области фундаментальных наук нам равных нет». Патриотически озабоченные «следопыты» доберутся до Федькина, который признается, что ему передал реферат в туалете без подписи кто-то, работавший в комнате с Марком Макаровичем. Марк же Макарович разведет удивленно руками «О фтем рефть?! Куда тут пофтавиф ефте один фтол?» Действительно, там не то чтобы стол – лишний стул ставить негде. Игнорируя заявление престарелой уборщицы о каком-то Володе, «приходившем в каморочку штой-та царапать», превратят в коллективного автора весь институт ГНИИПРОСВЯЗЬ. И конечно же, «приоритетная акция» получит «широкий общественный резонанс», вызвав «законную гордость» у слоев населения, которым кроме «туннельности» просто нечем гордиться.
Когда было тошно и думать уже ни о чем не хотелось, Владимир Владимирович представлял себе мысленно мать. До старости она была сама женственность. Это о ней Величавой и Нежной можно было сказать: «Мать-Земля», «Мать-Вселенная».
Марк Макарович что-то быстро писал, а потом исподлобья взглянул на вошедшего.
– Флуфайте, вам туфт звонили. – сказал он.
– Кому я… п-понадобился! – Пляноватый вместе с словами выплюнул зуб. Десна кровоточила.
– Они не предфтавились, но передафть вам профили запифочку. Вофт.
Пляноватый принял листочек. Пальцы дрожали.
– Без окуляров не вижу …
– Возмифте мои.
– «Пойди и верни». – прочитал Пляноватый.
– Фто!? Фто!?
– Разве это не вами написано?
– Ну-ка дайфте-ка, дайфте фглянуфть. Я пифал беф очкоф… Быфть не мовет! Я эфто пифал!? Но ведь здефь – не по руффки! Похоже чуть-чуть на иврит (я же знаю алфавифт), но буквы какие-фто фтранные!?
– По арамейски написано. – объяснил Пляноватый.
– «По арамейфки!?» Вы фто, – полиглофт?
– «Полиглофт!» «Полиглофт!» – Пляноватый смеялся, теряя последние зубы, невольно чуть-чуть пародируя. Он уже догадался: Связующий, от которого ждал «сигнал к действию»…, был рядом с ним целый день. – Я уж думал не выдержу! Сил больше нет! Слава богу, пришел этой пытке конец! Мне осталось пойти и…
– «Вернуфьть»! – уточнил Марк Макарович. – Фто ж, велаю удафти! А я пофижу. У меня тут ефте куфтя дел.
С трудом Пляноватый доплелся до лифта. На улице чуть полегчало. Поля тополиного «снега» слегка колыхались и вьюжились. Было похоже, что все вокруг «страшно устало». «Старое небо.» – отметил он, глядя поверх тополей.
Из метро он направился к длинной кирпичной стене, через арку вышел во двор почерневшего от «недобрых времен» старинного здания. За углом галереи остановился, взглянул на «ручные часы». На приборе была лишь минутная стрелка и красная точка на циферблате, к которой уже подползал ее кончик, а на экране бегущие цифры отсчитывали Вселенское Время, оставшееся у Пляноватого для «исполнения Миссии».
– Если ноженьки не подведут, – рассудил он, – то времени хватит.
На подоконнике галереи раскрыл «дипломат», извлек нечто светлое и, облачившись в него, взглянул на себя (в оконном стекле). Медицинский халат и белая шапочка несколько освежили наружность, но в целом вид оставался безрадостным, если сравнивать с тем молодцом, каким он явился в Москву этим утром.
В больницу пробрался через заднюю дверь со двора. По лестницам и коридорам шел, подчиняясь ногам, которые «знали» дорогу. Встречные люди здоровались: он им, должно быть, кого-то напоминал. Больные, слонявшиеся по коридорам в пижамах, казались слегка озабоченными и улыбались ему. Он знал, что в старости есть полоса, когда все люди начинают казаться знакомыми. И хочется со всеми здороваться… И боишься попасть впросак, здороваясь с теми, кого уже только что поприветствовал.
Он уже приближался к дверям в тупике одного коридора, когда белая створка раскрылась, и выпустила боровичка-толстячка, который, даже не поздоровавшись (так торопился), шмыгнул в последнюю дверь перед лестницей и, как мышонок, затих.
Пляноватый, ввалился в пустой кабинет. Перед ним стоял стол с настольною лампой, кресло, несколько стульев. Он видел простенок между окнами – белый и чистый. К нему Пляноватый и шел. Истекала минута. Простенок манил «пустотой». «Кейс» щелкнул опять. В этот раз из него появился рулон… Оставалось его развернуть и приставить к стене – холст прилип, словно был здесь всегда, как-то сразу «вписавшись». Картинка была не простой, а, как объясняла инструкция, – «знаковой, вызывающей лавинообразный Процесс».
Когда Пляноватый вышел из комнаты, мимо него из уборной проследовал в свой кабинет толстячок, который теперь не спешил и даже изволил спросить: «Извините, вы – не ко мне?»
– Уже ни к кому…
– Это как понимать?
– Ради бога, не напрягайте мозги. – сказал Пляноватый и мысленно усмехнулся. «Старость часто озорничает и ерничает: и с коня в конце жизни снимают узду».
У подъезда главного корпуса он бросил халат и шапчонку в урну и присел у стены в ожидании. Долго ждать не пришлось: у подъезда остановилась машина и… вышел ОБЪЕКТ. Он тоже был «знаковым» (вроде затравки в кристаллизации). По программе «командированный» вовсе не должен был ждать: это был его собственный «бзик». Посмотреть захотелось ОБЪЕКТУ в глаза. Для чего? Он не мог объяснить. На мгновение они встретились взглядами и… разошлись. Взгляд ОБЪЕКТА, исполненный мрачной решимости, что-то отнял у него. Этим «чем-то» был «глоток» времени, без того иссякавшего. «Часики» на руке уже встали, свое отслужив, и теперь осыпались, от «скоротечной коррозии». По мостовым, неся алого цвета знамена и транспаранты, шли колонны старушек и старичков с исступленными лицами. «Эй, товарищ! – кричали они Пляноватому. – Иди к нам! Бей картавых, буржуев и жуликов! К стенке – предателей! Даешь нашу власть!»
Он нырнул в подземелье метро. Внизу, перед входом на станцию играла на скрипке девчушка, напоминавшая птицу, чистившую коготком клюв. Она лихо пиликала что-то из Моцарта, и Пляноватый уже не сдерживал слезы, катившиеся по канавам морщин. Он плакал от счастья, что скоро его мучения кончатся. Он хотел расплатиться за удовольствие, но деньги, лежавшие в портмане, уже так постарели, что рассыпались, едва он к ним прикоснулся.
Не дождавшись, Марину Васильевну стали искать. Через час, приблизительно, сын нашел ее у сосны над обрывом – безмолвную и совсем поседевшую. Она оттолкнула Владимира, встала на ноги, не отвечая, направилась к станции, только садясь в электричку, бросила сыну: «Прости… Извинись за меня…, но мне нужно домой…» Уже около дома почувствовала, что возвращаются слух, способности различать цвет и запахи. То и дело оглядывалась: казалось, что это – лишь сон, где ей видится то, что давно уже не существует.
Ночь провели на диване… вдвоем – Марина Васильевна Ковалева с девчушкой…, которой вместо души оставили в свое время только «жетон-заменитель». Обе молча глядели в пространство, без слов вопрошая: «За что?»
Во второй половине дня позвонил Ковалев.
– Ты свободна?
– В чем дело?
– Можешь сейчас поехать со мной?
– Куда?
– Понимаешь, я сговорился с одним человеком… Он обещал помочь в твоем деле.
– В моем?! – удивилась Марина Васильевна. – Он что Господь Бог?
– Угадала? Бог… в своем деле!
– Это в каком же?
– Увидишь сама, – темнил брат. – Собирайся и выходи. Я сейчас подкачу.
В самом деле, скоро он «подкатил» на такси. Предоставил ей место на заднем сидении, сам остался с шофером и, напуская таинственность, всю дорогу молчал. Она решила не трогать брата расспросами.
Машина долго петляла по городу. Промелькнуло знакомое темное здание стародворянской постройки. Такси повернуло, объезжая кирпичную стену, еще раз свернуло и встало. Иван расплатился с шофером, взял из багажника сумку, сморщив лицо, подмигнул в небе солнышку и направился к двери. Они долго брели галереей – длинным гулким проходом, соединявшим собой корпуса. А мимо шли люди в белых халатах и больничных пижамах… Марина Васильевна вспомнила, что уже приходила сюда лет тринадцать назад вместе с Анною к брату, которого тут выручали от белой горячки. «Господи! Да ведь это – дурдом?! – догадалась она. – Вот куда он меня заманил?» Не хотелось смотреть на людей, но какая-то сила заставляла ее это делать. Первым попался заросший старик у подъезда – во взгляде застывшая боль и вопрос, не имевший ответа. В глазах остальных попадавшихся встречных людей, во фланелевых желтых пижамах, она неожиданно разглядела свое отражение, – стало ей не по себе.
