Сегодня, в безветренный осенний день Райнхольд вперился в биографию магистра Тиниуса, будто охотник в след зверя. Может, тут нечто заключалось между строк? Снизу сияла буковка; поскольку он уже почти знал этот текст наизусть, поскольку у него уже здорово рябило в глазах, он по слогам прочитывал первые слова строки. Читал и прочитывал по слогам. Прочитывал по слогам и читал. Утомительная прогулка. Пока не поскользнулся на восьмой странице. На каком-то придаточном предложении. Может, оттого, что осадок истории всегда скользок. А язык слишком уж флегматичен. Поэтому Райнхольд, способный, сосредоточившись, застыть в неподвижности, будто древнее изваяние, утратил бдительность. Ведение. Провидение. Именно эти слова и выбили почву у него из-под ног. Он невольно провел ладонью по глазам. На веках, словно впечатанные, застыли слова. Ведение. Провидение. Они были ключом к этой необычной жизни. (Наконец-то заметил. У вас все же есть небольшая фора. Метод Райнхольда, благодаря которому он напал на след Тиниуса, вам следует запомнить крепко-накрепко. Непременно. Но перед этим позвольте для расслабления небольшой литературный экскурс.)
Фальк каждое слово клал на язык, и оно медленно растворялось там. И вот уже услужливая память вычленяет из скопища фотообразов завалявшуюся сцену. Вот он, Фальк Райнхольд, с дедом в гостях у одного пожилого человека. Сидя, он становился почти неотличим от дедушки Райнхольда. А если их поставить рядом, превращался в его двойника. Измятой переводной картинкой. Он был его сводным братом. (А Фальку приходился то ли деверем-дедом, дедодеверем, девередедом. Все эти фамильные связи — жуткая путаница. Вы не находите?) Обставлена комната была по-старинному, мебель потертая. Потертой была и древняя, коричневого цвета, клеенчатая скатерть на шатком кухонном столе. Фальк всегда забирался под него и выжидал, пока оба старика не поднимутся, чтобы вытащить очередную подложенную под ножку стола картонную подкладку под пивные кружки и включить ее в свою коллекцию. По части поводов оказаться под столом изобретательность Фалька была неистощима. Много позже он понял, что этот пожилой человек просто-напросто играл с ним в поддавки, каждый раз подкладывая под ножку стола красивую подкладку.
Ответный визит к деду Райнхольда этого старикана, чья усеянная пигментными пятнами массивная голова всегда напоминала слегка подпаленную березовую кору, так и не состоялся. Если и мог существовать живой прообраз для возникновения пословицы о белой вороне, то это был он. Присвоение средств, аукцион, развод, нанесение тяжких телесных повреждений. Четырехугольник немыслимых деяний этого человека тяжким бременем повис на нем, пригнув к земле, заставив съежиться. В открытую об этом не упоминали никогда. Истории были табуированы. Включены в проскрипционные списки. Но во время этих визитов, совершаемых дедом Райнхольда с туполобым постоянством, неизменно звучало слово «провидение». «Мне предопределена такая жизнь, и я должен смириться со своей тяжкой участью», — твердо произнес старик, тут же возвысившись на целую голову над своим сводным братом, всегда честным, хоть и всегда в чем-то неуверенным. И на несколько мгновений его изборожденное морщинами, словно измятое и обожженное лицо вдруг разгладилось и прояснилось. Уже тогда Фальку показалось, что единственная фраза, которую выдавила из себя его бабушка, изредка сопровождавшая деда и внука, — Геррит. «Геррит, — сказала тогда она, — ты печально известный человек», — фраза так и растворилась в воздухе, не оказав воздействия, потому как узкие его губы сложились в чопорно-высокомерную улыбку.
Фальк решительно отставил чашку в сторону. Пленка оборвалась. Он снова корпел над текстом. Настало время попотеть. (И вам, кстати, тоже.) Его метод. Чтоб вскрыть все трещины и изъяны отполированного до блеска текста, необходимо было деформировать его. Огрубить текстуру. Перенаправить русло повествования. Он трижды переписывал важное для себя место и опустил сначала одну, потом две, потом три (потом четыре…) буквы. Первым делом эту вечную придиру, это раздражавшее ничтожество — Н. Текст лишился отрицаний. Насквозь согласительный и положительный. Звучит коряво? Взбалмошно? Да сколько угодно! «Нет», отрицание, исчезло из мира. Откуда черпать силы, если небесные покровительницы зарезервировали букву «Н» для себя. Итак: закат буквы «Н».
Перспективы тяготили и тревожили, и утром я отправился за город в Сады Бразула. Я оказался там впервые. Там я повстречал двоих чужаков: мастера Баутля, у которого Грубаль был на квартире, и его filius’a. Вскоре разговор зашел о моих обстоятельствах. И вот уже к вечеру пришло письмо, в котором Баутль предлагал кров. Я возблагодарил Бога за то, что оказался утром в парке, где этот милый человек и бывал от силы раз в году.
Теперь настала очередь этого сумеречного «О». Одиночество. Оппортунист. Опосредованно. Однако, Бог.
Перспективы истерзали, и я сутра решил быть в Садах Бразула. Я был там впервые. Там же, прихватив сына, гулял и мастер Баутль, сдававший квартиру Грубалю. Беседа перевелась к ужасам быта. И уже к вечеру прибыла записка: Баутль предлагал жилище. Судьба наградила меня — я пришел туда, куда герра Баутля привел случай.
А теперь «Е». Без него обойтись очень и очень трудно. Но зато какая резвость повествования. Провидение творит блага прямо-таки на одном дыхании. Интонации — впрямь стаккато. Ничего незавершенного, ни настоящего, ни будущего.
Тяготы давили. И я с утра, да в Сады Бразула. Там и Баутль, туфлильщик, сдававший квартиру Грубалю, и сын башмачника. Я им выдал ужасы быта. Прибыла записка Баутля — жить у башмачника. Дар судьбы — и я прибыл в Сады, и Баутль.
Вот теперь текст достиг нужной степени огрубленности. Без этого некающего «Н». Без оппортунистичного «О». Без навсегда застрявшего в прошлом «Е». Подлинное описание жития, и Тиниус (могу я выразиться здесь «наш Тиниус»?), как самоназначенный летописец Провидения. По этому следу Райнхольду предстояло идти и дальше. Разве Тиниус позднее, уже в тюрьме, не выискивал в текстах скрытые оповещения? Разве не сам он прояснил темный колодец Откровения Иоанна? Разве не он на основе Библии определил физические, политические и теологические аспекты прихода Судного Дня, его сроки и условия? Может быть, именно Фальку Райнхольду Провидение и отвело роль того, кто сумеет проникнуть в тайну Тиниуса? (Вероятно, вы все-таки не станете заходить настолько далеко. В конце концов, вы — образованные жители Центральной Европы, несмотря на все эти выверты с исключением из текста «Н», «О» и «Е». Заранее приносим свои извинения: мы оставляем далее три упомянутых буквы исключительно из соображений удобства.)
Стромат пятый
Чтение изменяет
Быть может, во многих произведениях прочитывают лишь свое жизнеописание, как кто-то однажды утверждал на лекции по Ветхому Завету? «В истории иудейского народа я увидел свои собственные преступления и возблагодарил Бога за его долготерпение к своему народу, ибо ничто не способно было вселить в меня ту же надежду, кроме этого примера».
Ему вторит француз, утверждая, что произведение писателя — «это только своего рода оптический инструмент, предоставленный им чтецу, чтобы он распознал то, что без этой книги, быть может, не увидал бы в своей душе».
Замечательно, выходит, прильни к этому биноклю или микроскопу и сколько влезет изучай свою жизнь? Следуя призыву играющего ребенка — возьми и прочти — и происходит поворот в жизни либертина по имени Августин.
«Взволнованный, вернулся я на то место, где сидел Алипий; я оставил там, уходя, апостольские Послания. Я схватил их, открыл и в молчании прочел главу, первую попавшуюся мне на глаза: „не в пирах и в пьянстве, не в спальнях и не в распутстве, не в ссорах и в зависти: облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечение о плоти не превращайте в похоти“. Я не захотел читать дальше, да и не нужно было: после этого текста сердце мое залили свет и покой; исчез мрак моих сомнений».
Целый букет цитат самых знаменитых мыслителей говорит в пользу того, что чтение изменяет им увлеченного.
«Мне стало ясно, что и здесь я в некоторой степени в одном тексте прочел другой, о своих собственных представлениях, о своей незрелости; представленное или даже рекомендованное там в силу апелляции слов к другим словам, к невысказанному, здесь выглядело абсурдным, ибо осознание, пророчество были поставлены в моей голове с ног на голову. И все же к ужасу моему примешивалось и облегчение. Моим глазам в написанном виде внезапно предстало то, чего я так долго дожидался, на что надеялся».
«Франц Кафка писал: книга, то есть „читанное событие“, как ледокол в замерзшем внутри нас море; и слово „событие“ следует понимать в первоначальном его значении: то есть что оно касается непосредственно нас и нашей жизни, но ни в коем случае не в том смысле, в каком его употребит путешественник — дескать, вот это было событие! Меня удивило, что в новелле Айхендорфа „Мраморный образ“ я обнаружил мысль, подобную той, что высказал Кафка: звуки танцевальной музыки у Айхендорфа пробуждают в нас „все дремлющие песни, родники и цветы, все древние воспоминания, и вся окоченевшая, тягучая жизнь превращается в бурный и прозрачный поток“. Айхендорф в отличие от Кафки рассматривает происходящие в нас перемены как постепенное оттаивание замерзшей в нас жизни, но не как взламывание ее льда ледоколом. И я почувствовал это при чтении».
