Я спросил у санитара:
– Который час?
Не ответил.
* * *
Домой отправили Сережку Манковского. Я раньше у него спрашивал – который час?
Он всегда охотно отвечал.
Мне начинало казаться, что в мои вещи (которые находились в нашем отделении) могли попасть вши. Их в больнице оказалось видимо-невидимо.
Это пугало.
Борис опять уходил на выходные домой. Я дал ему пятьдесят копеек, чтобы он купил мне лимонаду, хотел дать денег и на общую тетрадь – бумага почти кончилась – но финансы пропели романсы.
Посему писал очень аккуратным, бисерным почерком – экономил листочки.
Выпускали (о, ужас) всех – кроме меня. Выписали даже Владика, с которым мы простились сдержанно и достойно. Пожелали друг другу удачи.
А психолог все не появлялся и не появлялся. Глаз у меня стал дергаться катастрофически. Точно у самого настоящего неврастеника. Я надоел всем врачам, санитарам, нянечкам. У всех спрашивал:
– Когда появится психолог? Когда появится психолог? Когда появится психолог?
Попытался отпроситься у заведующей на день домой. Она резко и раздраженно отказала:
– Как я устала от всех вас и от тебя в том числе!…
Кошмар.
Но жить все-таки было нужно. Нужно?
Нас оставалось (осталось) только трое. Из призывников. Белый, еще один совсем безумный малый да я.
Разговорились с Белым. Он оказался не так прост – он “косил”, не хотел идти в армию. Поэтому и буянил здесь. Так его дома старшие товарищи научили – “кто буянит, того в армию не берут”.
Сидели за фикусом вместе.
Почти кончилась бумага.
Я не знал, что делать.
Моя извечная “больничная” проблема – где справить большую нужду? В наш “дурдомовский” туалет я входил каждый раз так, точно всходил на эшафот.
Что я сегодня ел? Несколько конфет и пирожное “Шарик”. Чайку попил, воды из-под крана. В душевой. Все. Так что справлять большую нужду пока не представлялось необходимым.
Долго болтал с Белым. Он грустил, что завтра пообещали выписать последнего нашего товарища-призывника.
Я тоже грустил из-за этого.
Ждал ночи. А новая медсестра не разрешила мне спать в моем углу. Настроение ухудшилось. Я молча сидел на стуле в коридоре.
Борис рассказывал про интересных обитателей психушки:
– Жил здесь один офицер-подводник. Он писал рассказы и посылал их Брежневу. В рассказах критиковал социалистический строй.
А еще писал Пиночету: “Дорогой Аугусто, вешай канальев-коммунистов!”
Тик у меня прогрессировал. Ходил по лицу, точно странник по земному шару.
Белый освоился в “дурдоме” основательно. Мылся каждый день под душем. Ходил по нашему отнюдь не идеально чистому полу босиком.
Выяснилось, что Белый учился во вспомогательном интернате.
Ходил я уже с трудом. Голова кружилась. Веселенькие дни недоедания (точнее, голодания) стали сказываться.
Писать начал совсем мелкими буквами. Очень-очень аккуратно. Тетрадь была на исходе.
Думал о завтрашнем дне.
– Может быть, – говорил я сам себе, – случится что-то хорошее? Может быть, посетят жена или теща? Может быть, Кирилл принесет “Литературку” – он обещал. Его родители на день забрали домой.
Писать дневник не хотелось. Я начинал повторяться.
Хотелось пить. Но в душевой в данный момент кто-то мылся. В горле как-то противно першило.
Хотелось пить. Из душевой вышли. Но я боялся пить из крана – боялся подцепить какую-нибудь заразу.
Хотелось пить.
Медсестра сегодня дежурила безобразная. Даже пыталась заставить таблетку какую-то мерзкую – при ней! – выпить. А я все равно не выпил. Засунул в рот и ушел. А потом зарыл в ведро из-под фикуса.
Опять устроился спать в общем коридоре. На топчане. Его поначалу санитар не давал. А разрешила (как ни странно!) злая медсестра, та самая – “безобразная”. Никогда не поймешь сразу, кто поможет в жизни, а кто навредит.
На шкафу в первой палате лежало мое постельное белье. Я его вчера туда положил. Но тут я засомневался, что оно мое. И сказал санитару:
– А вы знаете, это, кажется, не мое белье.
Он:
– Да ложись ты скорее, какая тебе разница, на какой простыне спать!
– Что я – свинья, что ли?
– А я свинья – сплю здесь?
Вот такой получился диалог. Я ему про Ерему, а он мне про Фому.
К тому же и дикция у этого санитара страдала. Он бормотал себе под нос что-то невразумительное (во всех смыслах). Нужно было обладать определенными навыками, чтобы его понимать.
Прибыло пополнение. Второй день уже, как у нас появились новые призывники.
Я им сегодня велел (королек!) поставить “мой” топчан рядом с их лежбищем (они все вчера спали в коридоре вповалку, друг с другом рядышком). Они поставили. Я, не став на ночь читать, – очень утомился за день – сразу лег. Да не заснул. Ребята играли в карты и хоть тихо, но болтали.
Тогда я передвинул (уже сам) топчан подальше от ребят. Оказался аккурат напротив палаты номер шесть. Возникли милые ассоциации…
Опять попытался заснуть. И опять не смог. Стоял страшный храп. Санитары время от времени кричали то на психов, то друг на друга. Все-таки заснул. Под разговоры картежников. Опять без снотворного. Проснулся в два ночи. Поворочался и опять заснул.
Пришел Кирилл. Местное “радио” сообщило, что его привели милиционеры из ресторана, где он кутил с девушкой. Он просрочил свое увольнительное. И его схватили. Он даже не успел девушку проводить домой.
Парень рыдал. Нянечки его успокаивали:
– Кирилл, не плачь, будь мужчиной!
Я его понимал. И жалел. И тоже успокаивал, как мог. Он плакал нутром. Не для того, что произвести впечатление.
Бедный, бедный мальчик.
Впрочем, чужие беды мы уж как-нибудь сможем пережить. Это подмечено точно.
Утром вымыл руки, вытерся о свитер. И в кресло – писать. Затем трепался с призывниками и очень долго – с Кириллом. Оказалось – его действительно “взяли” прямо в ресторане. Менты позорные. Перед этим он успел сходить в кино на двухсерийный канадско-французский фильм “Это было в Париже”.
Представляете – после Парижа – в “дурдом”…
Когда Кирилл ушел, я опять стал заполнять свой дневник. Белый все удивлялся тому, как я быстро выводил свои каракули.
По коридору прошла заведующая. Вежливо со мной поздоровалась. Я стал надеяться на лучшее…
Утром водили меня к невропатологу. Толерантно поговорили с пожилой дамой о литературе, в частности, о Солоухине, ее самом любимом писателе. Говорила в основном она. Хотя я тоже что-то вякнул. О моем понимании литературы. По-моему, я убедил ее в том, что я не шизофреник.
Но все равно осадок после этой встречи остался тревожный. Не много ли я болтал о бессознательной природе творчества? Не напугал ли ее?
Медсестра, которая водила меня к невропатологу, вскользь обронила:
– Больше вам проходить никого не надо. Так мне велел передать вам Семен Моисеевич.
Я даже не знал, что и думать. И сам побежал к Семену Моисеевичу.
Он сказал:
– Да, психолога вам проходить необязательно. Оказалось достаточно одного невропатолога. Тем более что председатель комиссии уже подписал заключение. Сути дела уже не изменить. У вас не тот диагноз, с которым вас сюда направили.
– А какой? Какой мне поставили диагноз? – довольно аффектированно спросил я.
– У вас невроз, – ответил доктор, – Вы просто нервный человек. Но подлечите нервишки, успокоитесь – и все пройдет. Конечно, никакой шизофрении у вас нет.
Я понял, что районный военком и психиатр Селезнев направили меня в “дурку” с диагнозом – шизофрения. Но это меня уже не волновало. Я также понял, что меня скоро выпустят! Ко мне пришли надежда, желание жить, хотелось бегать, прыгать, летать!…
В голове пронеслась нахальная мысль – а, может быть, завтра и выпишут?
Робко спросил об этом у врача.
– А чего до завтра тянуть? – ответил этот гениальный эскулап, – сейчас невропатолог напишет заключение – и тотчас выпустим.
Я не верил своим ушам. Я был на грани счастливого обморока. Начал нервно, судорожно благодарить Семена Моисеевича:
– Я буду молиться за вас, буду молиться за вас. За все, что вы для меня сделали. За то, что выпустили меня прямо сейчас, а то я здесь постепенно действительно начал сходить с ума.
Он улыбнулся:
– Я понимаю. Вам здесь, конечно, пришлось тяжелее, чем остальным…
Но и всем остальным в больнице было плохо. Особенно оставшимся призывникам. Особенно после того, как стали выписывать меня.
Я трогательно (почти по-фронтовому) простился с друзьями – с Белым, новобранцами. Белый оказался пророком. Еще вчера он сказал, что меня скоро выпишут.
Простился с Кириллом, который стал еще мрачнее. Его было жалко больше других.
Стало стыдно, что съел у него утром (он угостил) две грозди винограда и яблоко. Но кто же знал, что мне уходить…
Кирилл сказал, что теперь точно совершит побег. Он-де решился.
Пожал руку Борису. Он заплакал. И пожелал мне:
