— Ничего. Ничего, Серый. Ты не можешь помочь.
— Может, тебе чего-нибудь хочется? Скажи, я всё сделаю.
Он подумал, улыбнулся.
— Давай разведём костёр.
Языки пламени трепетали на ветру, Мишка грел у огня руки и поёживался, а я всё смотрел на его рисунок на песке — круг и перекрестье линий. Внезапно я понял, что это было, и меня пробрала холодная дрожь.
Это был оптический прицел.
— Картошечки бы сейчас, — сказал Мишка.
Я вспомнил, что хочу есть, и поморщился. Мишка снова достал бутылочку и приложился к горлышку, потом протянул её мне. Я покачал головой.
— Извини, забыл, — усмехнулся Мишка. — Ты же у нас теперь образец для подражания. Дети должны брать с тебя пример. — Он глотнул ещё, крякнул. — Ну вот, мне почти хорошо. Я дома, у нашего озера, костерок греет снаружи, а водочка — изнутри… И ты рядом. Вот жалко только, что ты зомби.
Я чуть не фыркнул. Это прозвучало смешно, но в сущности своей было жутко.
— Но я не буду обращать внимания, — сказал Мишка. — Представлю себе, что ты прежний. — Он закрыл глаза. — Как хорошо…
Откинув голову назад, он закрыл глаза.
— Мне на лице две операции делали, — сказал он. — Сказали, что лучше уже не получится. Я правда страшный?
Я не знал, что сказать. Губы Мишки скривились в усмешке.
— Да не то чтобы очень, — пробормотал я. — Ты просто другой какой-то.
— Думаешь, с такой рожей мне не найти бабёнку? — усмехнулся Мишка.
Он задавал эти провокационные вопросы, как будто желая смутить меня. Не дожидаясь ответа на последний, он сказал:
— Теперь на это дело со мной они соглашаются только за деньги. Суки… — Помолчав, он вдруг спросил: — Не знаешь, как там Лерка?
— Вроде бы замуж вышла, — ответил я.
Казалось, эта новость ничуть не удивила его. Он кивнул и сказал только четыре слова по этому поводу:
— Значит, выскочила… Сука она.
Вот и всё, что он сказал об этом. Сказал жёстко, цинично и холодно, сплюнув эти слова на песок. Нет, прежний Мишка, которого я всегда знал, не сказал бы так: прежний Мишка никогда не произносил бранного слова в адрес женщины.
Темнело и холодало. Хотя я немного согрелся у костра, но голод сосал под ложечкой всё ощутимее. Мишка допил свою бутылочку, и его окончательно развезло. Он уже ничего не говорил, и его взгляд постепенно терял всякое разумное выражение, становясь стеклянным и пустым.
— Мишка, — сказал я. — Как ты пойдёшь домой? Не потащу же я тебя на себе.
Он только сопел и покачивался.
— Уйди отсюда, зомби, — пробормотал он.
Потом он и вовсе упал на песок. Я потормошил его минут пять, с досадой понимая, что пытаться поднять его сейчас на ноги — дело безнадёжное. С другой стороны, оставить его здесь я тоже не мог: ночь обещала быть весьма прохладной. Долго я не думал: первое, что мне пришло в голову, было решение сходить к Мишке домой и попросить его родителей забрать их загулявшее чадо. Надеясь, что за время, которое потребуется мне для этого, Мишка никуда не денется, я так и сделал — не поленился, хотя от усталости и голода меня еле несли ноги.
Открыла мне Мишкина мать.
— Добрый вечер, тёть Валь, — поздоровался я.
— Здравствуй, Серёжа… А Миши нет дома.
— Я знаю, — сказал я. — Я, собственно, потому и пришёл. Тут такое дело, тёть Валь… Как бы это сказать… Вы только не расстраивайтесь.
Такая фраза, предназначенная для успокоения и подготовки человека к неприятному известию, работает, как правило, с прямо противоположным эффектом, и я пожалел, что сказал её: Мишкина мама сразу вся напряглась, как струнка, её остренькое лицо стало ещё острее, а глаза распахнулись и стали размером с чайные блюдца.
— Что случилось? — спросила она севшим голосом. — Что-то с Мишей?
— Тёть Валь, вы бы позвали дядю Пашу, — сказал я. — Мне одному Мишку не поднять, поэтому я и пошёл к вам…
— Господи.
Она так и села — на маленькую табуреточку в прихожей, прижав руку к сердцу. Я бросился к ней:
— Нет, нет, тёть Валь, с Мишкой всё нормально… То есть, почти нормально, если не считать того, что он напился и валяется сейчас у озера.
— Господи… Он же раньше никогда так не пил!
Вышел Мишкин отец. Он не ахал и не охал, выслушал меня молча и, не теряя времени, отправился со мной на озеро. По дороге он не задавал лишних вопросов, за что я был ему благодарен.
Но на том месте, где я оставил Мишку, мы нашли только Мишкину одежду, а самого его нигде не было видно. Я растерялся, а Мишкин отец всматривался в тёмную озёрную гладь. Сперва я не понял, почему: мысль о том, что Мишка решил искупаться в холодной осенней воде, показалась мне абсурдной, и в первый момент я не понял, почему Мишкин отец, повернувшись лицом к воде, закричал куда-то в темноту:
— Михаил! Вылезай, пошли домой!
Из темноты, со стороны озера, донёсся дурашливый возглас и плеск воды.
— Михаил! — звал Мишкин отец. — Мишка! Как это понимать? А ну, вылезай! Дома мать волнуется!
Из темноты послышалось:
— Водичка — прелесть! Све-еженькая!
— Я т-те дам "свеженькую"! — прикрикнул Мишкин отец сердито. — Вылезай, или…
— Или что-о? — отозвался Мишкин пьяно-проказливый голос.
— Или я сейчас сам тебя вытащу! — рассердился Павел Фёдорович.
До нас донеслось нечленораздельное:
— У-у-у… ха-ха-ха!
Вышла луна и засеребрилась на воде яркой дорожкой; круглый чёрный мячик Мишкиной головы колыхался на воде как раз в её пределах. Я недоуменно смотрел, как Мишкин отец начал скидывать одежду, приговаривая:
— Ты у меня сейчас дождёшься… Ох, и дождёшься!
Он вошёл в воду. А через пять минут на песок свалился Мишка — в мокрых трусах, задыхаясь от хохота. Его отец, отдуваясь, подошёл к своей одежде, выдернул из брюк ремень и, не говоря больше ни слова, начал потчевать им Мишку по мокрому заду.
— Батя! — взвыл Мишка при первом ударе.
— Получи, паршивец… Мать не жалеешь!
Ремень снова свистнул в воздухе и хлестнул Мишку.
— А-а, батя, ты что! — орал Мишка.
— Вот он тебе сейчас батя! — Мишкин отец потряс перед его лицом ремнём.
Так он "воспитывал" Мишку, пока не запыхался. Потом он оделся, вдел ремень и застегнул пряжку, а Мишка лежал на песке, и я видел в лунном свете, как его лопатки ходили ходуном. Он издавал какие-то странные звуки, похожие не то на рыдания, не то на смех.
— Вставай, одевайся, — проворчал Павел Фёдорович. — Чего ты там?
Мишка смеялся. От звука его смеха мне стало не по себе. Это был не обычный смех, а какие-то судорожные сотрясения всего тела с высокими, лающими выкриками и вздохами.
— Михаил, прекращай, — сказал ему отец. — Одевайся и пошли домой. По-моему, тут нет ничего смешного.
Я первым догадался, что с ним что-то неладное. Склонившись над ним, я тронул его за голое плечо.
— Миш…
Реакция Мишки была жуткой. Он вцепился в меня, прямо-таки повис на мне, словно я был единственной твердыней посреди зыбких миражей его сознания. Мне пришлось даже присесть на корточки.
— Спаси меня, Серый, — забормотал Мишка в каком-то исступлении. — Спаси меня, пожалуйста…
Мишкин отец тоже склонился к нему.
— Мишка, давай, прекращай это… Пошли.
Но Мишкины руки словно окаменели, сомкнутые кольцом вокруг моей шеи. Он повторял, блестя дикими, широко раскрытыми глазами:
— Спаси меня… спаси, Серый…
Мне ничего не оставалось, как только взять всё в свои руки. Я сказал:
— Всё, Мишка, успокойся. Я с тобой. Давай-ка оденемся.
Я подавал ему его одежду и помогал натянуть её, ни на секунду не отпуская его от себя. Его отцу я сказал:
— Дядя Паша, вам лучше его сейчас не трогать… Видите, он совершенно неадекватен.
Тот вздохнул и покачал головой:
— Это ж надо было до такого допиться… Проклятая водка.
Я сказал:
— Боюсь, здесь дело не только в водке.
С горем пополам одев Мишку, я помог ему встать. На ногах он держался хотя и неважно, но всё-таки держался, и я, обхватив его за талию, повёл прочь от озера. Павел Фёдорович хотел помочь мне вести его, но Мишка шарахнулся от отца, как от какого-то чудовища, и опять забормотал:
— Спаси меня, Серый… спаси меня!..
Я сказал ему твёрдо и успокаивающе:
— Всё нормально, Мишка. Никто тебе не причинит зла.
Всю дорогу он цеплялся за меня, как за спасательный круг, и не отпустил даже дома. Он отшатнулся от рук матери, которая с порога бросилась к нему:
— Мишенька…
Мишка, вцепившись в меня, крикнул:
— Не трогайте меня, вы, проклятые зомби!.. — И опять забормотал жалобно: — Серый, спаси меня от них…
Он не отпустил меня. Как я ни пытался ему втолковать, что мне нужно домой, что я устал и хочу есть, что у меня ещё дела, он умолял меня остаться, вцепившись в меня. Ещё никогда я не видел его в таком плачевном состоянии, и всё это произвело на меня тяжёлое впечатление. Мне было и неприятно, и жаль его, а пуще того жаль его растерянных родителей. Мишкина мама — это худенькое существо с глазами-блюдцами — чуть не плакала, а отец хотя и старался внешне выглядеть сдержанно, но всё же не мог скрыть дрожи в руках, наливая мне чай. Мишкина мама вздохнула:
